Рапорт инспектора

Шестаков Павел Александрович

— Наконец он убрался, выбормотав весь свой набор идиотских слов и куплетов, — заключил Горбунов. — С тех пор я этого кретина, слава богу, не видел.

— Это не удивительно, — сказал Мазин. — Вчера Редькин выбросился с балкона своей квартиры.

«Я выбрал смерть» — так было написано на клочке бумаги, что лежал на кухонном, покрытом грязной клеенкой столе, в квартире Редькина. Записку забрал эксперт, но Мазин не сомневался, что эти отчаянные и в то же время высокомерные слова написал сам Редькин, хотя подписи под ними не было, и было заметно,

что написаны они не в день смерти, а раньше — паста давно высохла, бумага припылилась, к ней присохли черствые хлебные крошки, следы какой-то давней трапезы. Никакой свежей еды на кухне не нашлось. Похоже было, что Редькин дома не харчился.

То, что три подводящих под жизнью черту слова Редькин написал неделю, а возможно, и месяц назад. Мазина не удивляло. Самоубийства замышляются не сразу и не сразу свершаются, а иногда, к счастью, и проходит черный туман, одумывается человек, потому что смерть по своей воле противоестественна и против нее с восстает не только разум, но каждая живая клетка. И записка Редькина свидетельствовала, как трудно далось ему последнее решение, что не раз выходил он на повисший над залитой асфальтом землей балкон и возвращался, объятый ужасом, пока не победила больная, подточившая, наконец, волю к сопротивлению мысль. Но что породило эту безумную мысль, какие неразрешимые или показавшиеся такими обстоятельства?

Балкон в квартире Редькина выходил на север, туда, где город заканчивался группами высоких, недавно построенных зданий. Сразу за ними, без традиционной окраины из мелких полусельских домишек, начиналась ухоженная совхозная степь, разрезанная на квадраты полей недавно сбросившими листву лесополосами. Сквозь легкий, прозрачный туман Мазин видел эти поля — одни уже покрылись зеленью озимых всходов, другие еще лоснились напитанным влагой черноземом. И невольно тянуло к этим просторам от каменных сот, в которых людей разделяют лишь немногие сантиметры стен, но стен железобетонных, и люди по обе их стороны редко знают даже фамилии друг друга.

Расхожая эта мысль, отголосок инстинктивной тоски по прошлому, преследующий человека с тех пор, как он устремился в каменные дебри, построенные по проектам архитекторов, пробудила в Мазине профессиональное опасение, что и в этом переполненном людьми доме он не найдет и двух человек, хорошо знавших Редькина и способных помочь ему понять последние минуты чужой короткой жизни.

Он толкнул застекленную дверь и вернулся в неуютную комнату. Такие в спешке сдаваемые дома вообще обретают уют с трудом, в результате кропотливых усилий. Редькину с матерью усилия были не по плечу. Квартира оставалась такой, какой ее построили, и лишь Ухудшилась — полы из недосушенных досок растрескались, плохо наклеенные обои отстали от стен на стыках, обнажив серые шероховатые поверхности.

Мазин прошелся по комнате. Доски под ногами захрипели. Он присел на старую кровать с крашеными металлическими спинками. «Хоть бы картинку повесил какую-нибудь», — подумал Мазин с досадой, оглядывая необжитые стены. Но для того, чтобы повесить «картинку», в бетонной стене нужно было сверлить дыры и забивать пробки, а это уже была бы часть благоустройства, к которому

здесь так и не приступили.

Неприятно прозвучал плохо отлаженный лифт. Сначала он потянулся вниз, оттуда начал, напрягаясь, подниматься. Звук нарушил тишину пустой квартиры, отвлек Мазина, и он ждал, когда же лифт остановится.

Но лифт шел долго, на самый верх. Открылись и захлопнулись дверцы, и по лестничной площадке простучали каблуки. Потом зазвонил звонок, мелодичный колокольчик такой нелепый в этой гнетущей обстановке.

Мазин подошел к двери, в которую было встроено единственное в квартире и не совсем понятное усовершенствование — глазок для наблюдения за пришедшими. Глазки эти Мазин терпеть не мог, они возвращала к эпохе, когда наглый лакей объявлял неугодному посетителю: «Барина нет дома!» — и захлопывал перед его носом дверь. Вряд ли, однако, Редькину досаждали посетители. Зачем же ему понадобился глазок? Из опасений? Но какого вора могла соблазнить эта полупустая квартира? Тем не менее пониже глазка на дверь был навешен массивный замок со щеколдой.

Мазин отодвинул щеколду и оказался лицом к лицу с Ольгой.

Он узнал ее сразу, хотя выглядела Ольга совсем не так, как на берегу, одета была тепло — в брючном костюме, с сумкой на длинном ремне через плечо.

— Здравствуйте, Оля.

Она невольно шагнула назад, но тоже узнала его.

— Это вы?

— Я. Не ожидали? Я тоже. Но я привык к неожиданным встречам.

— Вы здесь… по служебному делу?

— К сожалению.

— Что… что он натворил?

— Заходите, — пригласил Мазин вместо ответа.

Ольга вошла, огляделась, никого не увидела, спросила:

— Его нет?

Мазин понял, что она здесь не впервые.

— Нет. Я один.

— Один?

— Да. Пытаюсь понять, что здесь произошло.

— Что же здесь произошло? Где он?

Она спрашивала, уже понимая, но боясь признаться в своей догадке.

— В морге.

Ольга села и вытянула на столе свои большие руки.

— Дура. Не верила, — сказала она о себе резко.

— Он говорил вам, что собирается покончить с собой.

— Да. Но я не верила, — повторила Ольга, снова обвиняя себя.

«Конечно, ей было мудрено поверить в такое», — подумал Мазин, глядя на румяное, здоровое лицо Ольги. Но глаза ее потухли.

— Что же мешало ему жить? Вы хорошо знали его?

Она молчала.

— Он оставил записку. Там написано — «Я выбрал смерть».

— Выбрал? — переспросила Ольга.

— Да. И это слово мне не совсем понятно. Из чего ему пришлось выбирать?

— Наверно, жить или умереть?

— Так кажется сначала. Но потом напрашивается нечто более определенное, узкое. Не жить вообще, а жить какой-то конкретной, неприемлемой жизнью, которая хуже смерти. Скажем, позор или смерть, измена или смерть, преступление или смерть. Вы меня понимаете? Если человек живет нормально, полноценно, у него нет проблемы выбора — жить или не жить. Он просто живет. Мысль о смерти появляется, когда нормальный ход жизни нарушен. Когда в жизни возникает нечто соотносимое со смертью, что представляется ужаснее смерти. Может быть, тяжкая, неизлечимая болезнь.