Рапорт инспектора
Шрифт:
— Вы имеете в виду себя?
— Сознаюсь! — не смутился Горбунов. — Эту женщину нужно видеть. Какая прелесть! Женщин нужно смотреть на пляже! Ах, как мы не умеем ценить живую красоту. Предпочитаем безрукую каменную Венеру.
— Не вернуться ли нам к Редькину?
— Не понимаю вашей настойчивости Но если вы предпочитаете. Кто-то внушил этому идиоту, что я могу помочь ему при третьем заходе.
— Что? — не понял Мазин.
— При третьей попытке поступить в институт. Идея фикс, между прочим. Редькин с дипломом! Однако он накинулся
— Так думал и Редькин?
— Во сто крат.
— Он предлагал вам взятку?
— Ну, до этого не дошло. Готовил почву. Намекал на снисхождение на экзаменах, которое не останется невознагражденным. Одновременно пытался разжалобить своими неудачами и бедствиями. Повторяю, Редькин — это глубоко аморальный тип современного бездельника.
— Однако он бывал у вас?
— Бывал. А с какой целью, я так и не понял. Может быть, вы кое-что мне поясните, если эта личность играет в ваших заботах определенную роль?
Горбунов наклонился через стол, все еще крутя в руках бутылку с коньяком, и Мазину пришло в голову, что этот действительно хороший коньяк, призванный приносить радость, в этой комнате мало служит своему естественному назначению. И вообще, правильно ли понимаем мы эгоистов, когда считаем, что люди эти больше других пользуются радостями жизни? Но предаваться общим рассуждениям были некогда. Иные, серьезные заботы одолевали Мазина, потому что накануне, буквально за считанные часы до встречи с Горбуновым, узнал он нечто неожиданное, в корне изменившее первоначальный план беседы с инженером, и совсем не случайно возник в ней и выдвинулся на первый план Редькин, которого Мазин действительно никогда не видел, а Горбунов откровенно презирал и не верил Мазину, не понимая или делая вид, что не понимает, почему тот интересует Мазина.
— Вы опять за старое, Владислав Борисович?
— Простите!..
— Намекаете на то, что Редькина подослал я?
— Не знаю. Не берусь утверждать. — Горбунов демонстративно развел руками. — Но судите сами, что это за экземпляр. Он постоянно мечется. То работал в лаборатории, то приемщиком посуды в ларьке, то в театр осветителем устраивался. Что ему стоило предложить свои услуги милиции?
— Вы невысокого мнения о милиции, — заметил Мазин сдержанно, вспомнив слова Ларисы.
— Здесь я с мещанами! Всякая организация, присваивающая право вторгаться в личную жизнь, не вызывает моих симпатий, — декларировал Горбунов.
— Бывает, что люди нуждаются в защите.
— При чем тут защита? Разве вы защитили Крюкова? Вы можете только отомстить. Но почему мстить мне?
— Вы именно в этом видите мою цель?
— Я вижу факты. Позавчера ко мне явился этот скользкий тип Редькин и почти открыто высказался, что
— Кто считает?
Горбунов впервые замялся:
— Он говорил слишком сумбурно. Я затрудняюсь воспроизвести разговор буквально. Потому что, признаться, несколько растерялся, не был подготовлен. Если бы я знал, я бы записал этот наглый бред на магнитофон. А сейчас у меня в голове, как говорится, обрывки из отрывков… впечатления.
— Поделитесь впечатлениями.
— Конечно, конечно. — Горбунов стал нервно покусывать ноготь на большом пальце. — Все произошло нелепейшим образом. Я даже не решился задать ему прямые вопросы. Убейте, я не понял, то ли он пришел шантажировать меня, то ли предостеречь.
— От кого он пришел?
— Я решил.
Он не закончил.
— По моему поручению? — спросил Мазин прямо.
— Не знаю.
В нем не чувствовалось того напора, который вызнал гнев Мазина в машине у шахматного клуба.
— Вы связали поведение Редькина с анонимкой?
— Нет, — ответил Горбунов неожиданно твердо.
— Почему?
— Не знаю, — снова повторил инженер, на этот раз совсем не логично, ибо связь между письмом и намеками Редькина, казалось, находилась на поверхности. — Не пришло в голову.
— Извините, Владислав Борисович, но я не могу вам поверить. Это же очевидно: сначала анонимка, а за ней и сам шантажист.
Горбунов вскочил и забегал по индийскому паласу, заметался на своей искусственной лужайке, лихорадочно выбрасывая маленькие ножки в экзотических туфлях с загнутыми носами.
— Вы правы. Я должен объяснить.
— Попробуйте восстановить разговор с самого начала.
— Хорошо. Он позвонил. Я открыл.
Горбунов перестал бегать, сел напротив Мазина я попытался сосредоточиться. Мазин не торопил его.
— У этого парня хамская манера не здороваться. Есть такие шизики. Увидит тебя и несет с ходу какую-то чушь, будто вы расстались пять минут назад. Это ненормальность, я думаю. И невоспитанность тоже. Появился он, ни слова не говоря, разделся, стянул грязные туфли, не развязывая шнурков, и прямо в дырявых носках вошел сюда, в комнату.
Мазин представил, как злили Горбунова торчащие из дыр Женькины пальцы.
— И что же он понес?
Но Редькин и не думал ничего «нести с ходу». Хотя действительно, не поздоровался и уселся в кресло бесцеремонно, однако о намерениях своих распространяться не спешил.
— Помолчать пришел? — спросил Горбунов, не скрывая раздражения.
— А? — переспросил Редькин, будто не дослышав, и добавил, пояснил вполне серьезно: — Выпил я.
— С горя или от радости?
О радости можно было говорить только с издевкой, слишком уж не похож был Редькин на радующегося человека. И он издевку, несомненно, понял, но сказал безразлично, как глухому:
— Вам моего положения не понять.
— Опять институт? Готовься получше — примут.