Раскол Церкви
Шрифт:
– Вы слышали суд и приговор Святой Матери-Церкви, Эрейк Диннис, - нараспев произнес викарий, его голос был хорошо слышен, несмотря на ветер.
– Вы хотите что-нибудь сказать, прежде чем приговор будет приведен в исполнение?
* * *
Диннис посмотрел на огромную площадь, и в глубине души задался вопросом, сколько раз он ходил по тем же камням, мимо тех же статуй, тех же великолепных скульптур и фонтанов? Сколько раз он проходил под колоннадой Храма, принимая
Его мысли вернулись к тем другим дням, к другим посещениям этого места, когда Клинтан зачитывал список преступлений, за которые он должен был умереть. Как и Эйлиса, если бы он только знал, ему не нужно было бы их слушать. Он знал, чем они были, и, как того требовала инквизиция, он должным образом признался во всех из них. Не было смысла отказываться. Он знал, что в конце концов они привели бы его к исповеди. Это было то, в чем инквизиция хорошо разбиралась, и даже если бы ему каким-то образом удалось не признаться, это не изменило бы его судьбу.
Тем не менее, еще может быть одно милосердие. Он вспомнил холодное обещание верховного священника, послание от самого Клинтана, которое великий инквизитор не пожелал передать лично. Раскаяние и надлежащее публичное признание его вины купили бы ему простую удавку и быструю смерть от нее, прежде чем на его уже не живое тело обрушился бы полный перечень назначенных архангелом Шулером наказаний.
Диннис прекрасно понимал приспешника Клинтана.
Публичное раскаяние, признание вины и мольба о прощении были важной частью инквизиционного наказания за грех. Божья милость была безгранична. Даже на краю самого Ада душа, тронутая истинным раскаянием, истинным раскаянием, все же может найти в Нем прощение и убежище. И поэтому традиция гласила, что любой осужденный перед инквизицией имел право публично покаяться и отречься от своих грехов до приведения приговора в исполнение.
Это была традиция, которую иногда игнорировали. Диннис всегда знал это, даже до того, как впал в немилость. К своему стыду, он никогда не испытывал такого сильного искушения выступить против этой практики. Это было не его дело, а инквизиция ревниво относилась к своим обязанностям и прерогативам. Если она решила заставить замолчать какого-нибудь преступника, чтобы он не использовал свои последние минуты, чтобы извергнуть протесты о невиновности, обвинения в пытках, новые заявления о ереси или новые богохульства, то, несомненно, это было делом инквизиции.
Но это была также традиция, которую инквизиция научилась хорошо использовать в своих интересах. Заключенный, который признал свою вину, попросил прощения, объявил о своем раскаянии и поблагодарил Мать-Церковь - и орден Шулера - за спасение его бессмертной души, даже если это пришлось сделать за счет его смертного тела, доказывал справедливость инквизиции. Это было демонстрацией того, что никто не действовал в спешке, что истинная справедливость и святая цель Бога были должным образом исполнены.
Итак, Диннис дал инквизитору свое слово. Обещал сказать то, что было "должным".
Чтобы дать Клинтану то, чего, как он знал, хотела от него храмовая четверка, послушная их окончательному сценарию.
* * *
–
– Желудок Эйлисы сжался еще сильнее, когда Диннис столкнулся с Клинтаном на платформе.
– С вашего любезного разрешения и милости Матери Церкви я хотел бы воспользоваться этой последней возможностью, чтобы выразить свое раскаяние и признать свою вину перед Богом и людьми, ища Божьего прощения.
– Если это твое истинное желание, тогда говори, и пусть Бог услышит твои слова и измерит истину в твоем сердце, - ответил Клинтан.
– Спасибо, ваша светлость.
Голос Динниса был не таким глубоким и мощным, как у Клинтана, но он хорошо разносился по ветру. Он придвинулся ближе к краю платформы, опираясь на трость, вглядываясь в толпу, которая затихла, ожидая его публичного признания вины. Мрачные орудия пыток маячили у него за спиной, обещая очистительную агонию, но сейчас он, казалось, не замечал их.
Эйлиса посмотрела на него, жалея, что не осмелилась подойти ближе, но ее уже тошнило от того, что, как она знала, должно было произойти.
А потом он начал говорить.
* * *
– Ваша светлость, вы спросили, хочу ли я что-нибудь сказать, прежде чем умру за свои преступления, и я хочу. Я свободно признаю свою самую прискорбную неудачу в исполнении своих обязанностей архиепископа Матери-Церкви. Это было мое торжественное поручение - быть одновременно пастырем и отцом для паствы, которую Мать-Церковь доверила мне во имя Бога. Это была моя ответственность и моя привилегия - охранять их души. Чтобы научить их правильно, чтобы удержать их на пути Бога и учения Лэнгхорна. Дисциплинировать, как и должен отец, когда дисциплина необходима, зная, что только таким образом те, кто вверен его попечению, могут быть приведены к надлежащему пониманию бесконечной любви Бога в полноте времени.
– Таковы были мои обязанности перед Матерью-Церковью и душами архиепископства Чариса, и я самым печальным образом не выполнил их.
Диннис не отводил взгляда от толпы на площади. Ни разу даже не взглянул на Клинтана, чтобы не было очевидно, что он ищет одобрения великого инквизитора на все, что он сказал. Тем не менее, даже не поворачивая головы, он мог видеть Клинтана краем глаза, и удовлетворение, скрывающееся за серьезным выражением лица викария, было очевидным. Он знал, что будет дальше, потому что у него было обещание Динниса.
Очень жаль, ваша светлость, - подумал осужденный экс-архиепископ с каким-то мрачным, холодным, испуганным восторгом.
– Некоторые вещи важнее того, чего ты хочешь... И почему любой осужденный и вероотступник-еретик должен сдерживать обещание, данное такому лживому ублюдку, как ты?
– Истинный пастырь умирает за свое стадо. Как сказал сам архангел Лэнгхорн: "Ни в одном человеке нет большей любви, чем его готовность умереть за других", и как архиепископ Чариса, я должен был быть готов прислушаться к словам Лэнгхорна. Я им не был. Я боялся личных последствий своих неудач как дитя Божье и архиепископ Матери-Церкви. И поэтому, когда викарий Замсин пришел ко мне, выражая озабоченность, подозрения и страхи, которые вызвали сообщения других людей в случае Чариса, я не сказал ему, что каждое из этих сообщений было ложью.