Раскол. Книга III. Вознесение
Шрифт:
Федосья Прокопьевна проводила сестру прощальным взглядом и, уливаясь слезьми, вскричала: «Дунюшка… не говорю прощай, но говорю до свидания, собинная моя!» Мелькнули ступни чоботков с прилипшей соломою, замызганный подол ферезеи крапивного цвета, тонкая ледяная ладошка с привязанной к кисти тряпошной лествицей.
Возле шалаша на монастырском дворе уже топтался в размышлении сотник, не зная, куда деть труп. На соборной площади толпилась братия, шедшая на трапезу, сновали голуби, в воздухе, промытом дождем, пряно пахло от луговых мокрых низин травяной отавой, смородиновой почкой, речной прелью. Низкие облака вдруг разредились, проглянула робкая голубень, слегка подзлащенная утренним солнцем, и на миг вытаился призатененный
«Дивно пригожа была еретница… Соблазнительно пригожа, чародейка», – сказал в никуда послушник и поплелся в свою келью.
«Тащи… Заснул, что ли, дьявол?» – грубо прикрикнул сотник, неведомо на что сердясь. Молодой стрелец подхватил княгиню под плечи и поволок в глухой пристенок, притоптав лопухи, осторожно опустил на спину, закрыл лицо от мух треухом. Тем же часом поскакал в Москву нарочный гонец с радостной вестью: де, жена царского кравчего княгиня Урусова скончалась.
А преставилась княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова сентября в одиннадцатый день на восходе солнца.
… Царь повелел сначала загребсти противницу церкви в глухом лесу и накидать поверх кучу мусора, но дьяк Иларион Иванов остерег: проведают-де раскольники-проныры, раскопают труп, а после запечатают в тайном месте и начнут поклоняться, как святой, и тогда новая беда станет горше прежней. И приказал государь, склонившись к мыслям дьяка, закопать тело внутри острога и приставить караул, чтобы не случилось смущения. Ибо даже мертвая Евдокия, пока лежала непогребенная в углу Боровского монастыря за тюремкой, постоянно тревожила любопытных бездельных стрельцов; словно бы уснула княгиня, притомившись в пору бабьего лета, уморилась и пала, где ноги подкосило, и теперь земля-матушка изымала из горячего намаянного тела лишний жар; иные, крадучись, когда не видел сотник, подходили к покоенке, кланялись большим поклоном, опускались на колени и прощально целовали в чистый льняной белизны лоб, не тронутый тленом даже в ведреную пору. Через пять дней лишь обвили усопшую страдалицу рогозиной и зарыли в Боровском острожке, а землю притоптали, чтобы не осталось никаких следов от могилы.
… А боярыне не пришлось долго одной в тоске и слезах пребывать; другим же днем привели из тюрьмы и всадили в яму полковницу Марью Герасимовну. Ночью стали утренники прищучивать, а на Покров и снежок выбелил землю. Навестил от царя монастырский чернец, принялся увещевать Федосью Прокопьевну, но она не колебнулась. Пришел, когда, раздевшись до власяницы, боярыня скотинок из платья гоняла, а он, никониянин, открывши лаз, давай склонять ревнительницу в новую кощунную веру, от коей она уже лет двадцать почитай прочь да бегом. Ах ты, лукавец! да чтобы она, Федосья Морозова, в иночестве Феодора, променяла Исуса Христа на лакированную немецкую карету? Кыш-кыш, нечистый!
Но кто бы, миленькие мои, истинно знал, как тяжело от голода, холода и задухи умирать, когда жизнь не отбирается мечом сразу, но изливается в невидимую проточинку по капле, когда человек истаивает, яко лед, а тело, стянутое власяницей, все страждет о земных утехах, с яростью, до изнеможения противясь душе.
Вот они истинные тягостные муки, растянутые на долгие дни, и нет вести небесной о их скором конце. А ты терпи! Да-да, терпи, не подпуская соблазнов.
… Ах, голод не тетка, научит и кирпичи ясти. Лизала, не раз лизала горьковатую, в кипенной плесени влажную стену, чтобы приглушить жажду. И солому перетряхнули, чтобы сыскать случайное житнее зерно, а положивши его в рот, долго тешили на языке, как Христов дар.
Однажды, не стерпев, позабыв о всякой гордыне, взмолилась боярыня,
«Раб Христов! – воззвала в продух. – Живы ли у тебя отец и мать, или преставились? Если живы, помолимся о них и о тебе, а если умерли, то помянем в молитвах своих. Умилосердися, раб Христов! Изнемогла уж от голода, есть хочу, миленький… Слышь-нет? Дай колачика». – «Не, госпожа, боюся», – глухо отозвался стрелец, не входя в палатку. «Ну, хоть хлебца кусочек…» – «Не смею». – «Тогда хоть сухарик…» – «Не смею». – «Добро, чадо. Благословен Бог наш. Принеси яблоко иль огурчик». – «Не смею…»
Еще седьмицу терпела Федосья Прокопьевна, прибирала себя к смерти. Износила кожу да рожу, так чего беречь тленное, ступай себе назад в глину, дай душе воспрянуть, чтобы вечно ликовала она о Христе Исусе.
Упокоилась боярыня Морозова в глубокой темнице с первого ноября на второе в час ночи, и погребли ее в Боровском острожке рядом с сестрою.
А в первый день декабря 1675 года преставилась узница Мария Герасимовна.
Часть шестая
Чтобы иначить заведенный исстари порядок, к коему прикипело человечье сердце, без чего жизнь вообще кажется безумной, нужно поначалу посеять сомнение в праведности ее, а после, без промешки, нарушить духовное единение, отыскать несогласие хоть в малом и разогреть его, приблизить к себе хоть бы горсть заединщиков, поощряя их дарами и посулами, и в тиши своего гнезда, набравшись самовольства и смелости, без оглядки разбирать становой совестный хребет народа по звенышку; и тогда начнет хворать без видимых причин, хиреть и сыпаться в этом неустрое даже самый могучий организм. А уж после-то, за временем, когда случились перемены и затвержены властью, можно сослаться беззастенчиво, де, недуг уже давно сидел в теле, и член, по виду лишь здоровый, уж давно внутри себя ослаб и истлел, и вот хватило малой натуги, чтобы он отвалился совсем. И слава Богу, слава Богу, будут хором подпевать заединщики, что это случилось ко времени, а иначе бы мы вовсе погибли…
Если бы не завел Алексей Михайлович перемен в церкви, к коим подступались уже не однажды, то пришлось бы государю устроить иной переполох, ту смуту в умах, коя бы и привела к брожению на Руси. Иван Грозный долго сбивал державу, но она по смерти его зашаталась и почти рухнула в годы великой смуты, ибо живот, имение свое, скопленная гобина и зловредный норов стали для иных волостелей поперед души; много тогда сыскалось вотчинников, кто измену посчитал за Божий промысел, кто свой наделок вдруг увидел центром Руси, великим княжеством, и, наследуя древнюю прю и разномыслие, стал притеснять соседа, как кровного врага, преследовать и казнить его холопов и рабичишек иль переманивать к себе на землю, зачисляя по своим крепостям. Да и черный-то люд, испытав на шкуре туту, и нужу, и произвол властей, вдруг вспомнил такую недавнюю, вроде бы, сладкую волю, а затосковав по ней, кинулся в бега на край земли сыскивать в Сибирях и Опоньском царстве то сокровенное Беловодье, где государит от веку закон Правды и Совести…
Нет, не по уму, но по родове и месту при Дворе, по записям в столбовых книгах пока управлялась Русь; а ремественник, слобожанин, воинский человек и голь перекатная, вдруг озлобясь, еще слишком близко приступали к государю, чтобы тот, чуя их чесночное жаркое дыхание, считал себя в безопасности. Русь была не то древним стариком, уже расслабленным в суставцах, подпершимся ключкою, не то малым дитею, еще жидким в ногах и потому часто натыкающимся на углы; хватило бы малой искры, и Русь снова, как в смуту, зашаталась бы и пала на колена, уронив бесшабашную голову под меч. Да и то, тела разбойников-разиновцев, вынутые из петель и снятые с заостренных бревен, еще не истлели в земле; еще бродили по пажитям тучные вороны, отрыгая сытость от поволжских полей, упитанных падалью и кровью.