Раскол. Книга III. Вознесение

Личутин Владимир Владимирович

«Отойди, блин гретый», – пристав в горячке хлестнул инока по уху, но промахнулся, лишь сбил овчинный треух; Мардарий, запутавшись в полах ряски, отшатнулся и утонул в сугробе. Оттуда на свет Божий глянуло из снежного плена мальчишечье лицо в блескучей изморози. Но глазишки были, как фонари, они вроде бы полонили всё лицо, так пространны они стали. Пристав смутился, протянул руку: «Вставай, неслух, чего разлегся?..»

Это была мировая.

Эй, куй победу, пока горячо.

«Стяпан Григорьевич, прости владыку. Вспылил он. И ладно, что не наколотил. С него станется, с горячки…»

«Я бы ему наколотил. Ну, что тебе от меня?»

«Вернися, господин, нынче же ввечеру вернися. Остынет владыко. Святый

старец не оставит на погибель. Отчитает и спасет. Такую силу имеет…»

«А тебе-то что с того? Какой навар? – спросил пристав. – Что ты вьешься, как пескарь промеж окунья? Ослеп, что ли?..»

«Наше благополучие, Стяпан Григорьич… Образ Христов ежедень вижу пред собою въяве. Ну, как тут не ослепнуть? Никон ведь и отсюда, из тюремки, великое стадо православное пасет, сколько христиан по Руси ежедень молят ему здравия. Как бы так очи тебе раскрыть, чтобы понял ты, какое великое счастие досталося служить патриарху. К святому-то прикоснись лишь, так невольно золотая пыль благодати прильнет к перстам. С чистым и смиренным сердцем приходи, как овча к пастуху».

«Довольно тебе клусничать. Ступай в келью, блин гретый, да не закладывай засовы…»

Снежный гривастый смерч вспыхнул на монастырской площади и унес полуполковника. Мардарий и рукой не успел помахать.

… Счастливый воротился в келью монах.

От порога приступил к Никону:

«Владыко, спаси злодея. И сам отмякнет, и нам даст вздохнуть. Возьмись только, отчитай, а я пособлю, раб грешный. А святая водица, и просвирка, и ладан, и рыгальное маслице и мертвого поставят на копытца… Владыко, душа у него стронулась с места, к горлу подошла, вот и протух несчастный. Ежли бы с животом что у него, рожок бы поставил, иль горшок накинул, иль скалкой пуп промял… А тут – душа… Прости, владыко, пристава заради всех святых. А я, будто бы за лекарствами, отпрошуся у него на Москву…»

«Ну, Мардарий, как бы не сняли вместях с бородою и кочан с шеи».

«Отец святый, ну кому нужна моя голова?.. А думно мне, что лечила его знахарка посадская печеным луком, да хлебное тесто накидывала на чирьяки, да варом и дегтем с помаза довольно устряпала. До сих пор вонькой ходит наш пристав. А я попробую по старинке растереть четвергового сальца, да смешаю с полынной травкой, да с луком, да с гусиным же салом и мылом, да все смешав, прокипячу в горшочке на угольях… Дай Бог, чем и пособлю после вас…»

Мардарий пел, как на клыросе, и речи его мирские так странно звучали в монашеской келье.

Во втором часу ночи приплелся пристав. Опустил в пол набыченный взгляд, молчал, не сымая шапки, словно бы пришел к Никону надерзить.

Никон уловил состояние пристава.

«Ел ли сегодня мясного, абы рыбного, нехристь, и не оскоромился ли с бабой? То и вовсе не приходи», – пригрозил старец, забирая над полуполковником верх.

«Чего ел, и не упомню, – проскрипел пристав тоскливо. У шулняток опять зажгло огнем, и Наумов испугался вдруг, что монах прогонит прочь. – А бабы-то, владыко, и забыл, чем пахнут».

«Тогда приходи завтра засветло, чтоб натощак, и так станет три раз на день, пока отчитываю. Сядь на воду и просвирки, забудь про всякую выть и вино. Все запомнил?»

Пристав готовно кивнул, забыв недавние обиды, невольно расцвел, точно заслужил похвал от самого Всевышнего. Тут от порога пропел Мардарий:

«Наше благополучие, Стяпан Григорьич! А за снадобьем-то нужно в Москву попадать, как ты хошь. Дал бы ты мне клячонку на две седьмицы. Я бы обернулся, пока владыка отчитывает тебя. Надо привезти рыгалки, ну, рыгального маслица, что строят в столичной аптеке на траве регал. А растет тот целебный цветок на святом Афоне, чтоб ты знал, и в Палестине в долине Предтечи. Так мне святый старец подсказал…»

Пристав как-то затравленно оглянулся на инока, натужно улыбнулся и кивнул согласно.

«Ты

кланяйся владыке-то нашему, кланяйся великому патриарху! – вдруг грубовато прикрикнул Мардарий, заикаясь. – Даже образ его лечит, не то иное…»

Глава третья

Смрад любой войны тем губителен, что он не оставляет в стороне ни одного человека, колыбает его, как песчинку, и заставляет притулиться к какому-нибудь берегу, табору, сходке, иль скопке, чтобы в единой груде, под единым началом не страдать от одинокости и беззащитности. Смрад войны невидимыми волнами растекается по-над землею и, обволакивая каждого насельщика, понуждает его к тому действию, к коему уже приуготовлена душа, вроде бы и одетая в брони Божеских заповедей. Да не укорим в слабости малых сих человеков, ибо и властители, и тираны, и затейщики перемен и сами-то скоро начинают задыхаться от смрада кощунных дел своих и не знают уже, куда деваться; и когда душа их упадает в недоумение и тоску, то скоро находит смерть…

Никон-то давно уже почуял тлен войны, когда иль с полуденным ветром от Москвы, иль с морянином от Соловков густыми облаками достигали те дурноты до засыпанного снегами Ферапонтова и мучали сердце бывого патриарха, однажды затеявшего гибельную смуту. Он-то думал поначалу, что смертию пахнет от цинготных десен, точащих кровь и роняющих зубы, от коченеющей плоти, густо испробитой язвами. Ан нет… Запах проказы, оказывается, источала и сама церковь, и прибежище верных Христу – монастырская обитель. И Никон перестал ходить в собор на молебны и отстал от причастия и исповеди, и сам в своей задымленной келеице кушал просвирки, привезенные тайно из Воскресенского монастыря, запивал их церковным вином, и сам себя исповедовал, уливаясь слезьми. Нет, не он насылал на Русь ветры смуты, не он разжигал сатанинские костры, рассыпая по матери-земле охапки пепла и праха, но крепко стоял за древлеотеческую веру, за что и страдать стал, претерпевая все муки. Нет, не иначил он церкви, но хотел лишь вернуть в материнское лоно, оторвать ее от латинянских проказ и польских навычаев, к которым вдруг потянуло и царя, и весь Двор.

И теперь святой старец, вроде бы позабывший по старческой шаткости ума о прежних своих затеях, гневался, когда поминали его новины с похвальбой иль хулою, и, недоумевая о зряшности, зыбкости споров, почасту внушал богомольникам: де, всякие служебные книги хороши, и старого и нового письма, все они будут правильны, только Господа Бога не позабывайте в Троице. И своим безразличием к прежним своим толкованиям, из-за которых и Русь-то замутилась, оставлял прихожан в еще большем волнении, недоумении и растерянности. Ведь на севере пушки громыхали, оттуда притекали на Русь угрюмые и печальные вести, заставлявшие православных скорбеть и пятиться в ухоронки и скрытии, закрываться в избы и погребицы, чтобы не подпасть в конце века под антихриста; там, на островах, в оттоке морском за одну лишь букву «аз» на смерть заперлись за стенами соловецкие праведники…

* * *

Уже четвертую седьмицу Любим в затворе, и нет с воли до сей поры добрых вестей, никто не прихаживает от воеводы с посольской грамотой иль с выкупом за полонянника. И потиху притерпелся стремянный к тюремному быванью, когда и к жизни не понуждают, но и помереть не дают. Да и чего попусту лаяться? – только себя изведешь прежде времен. Раз на день притащит Евтюшка чашку штей ячменных пустоварных с ломтем редьки да двурушный кус ржанинки с высевками и волотями оленьего мха, до рта едва дотащил, а уж весь ломоть искрошился в горсть; сверху-то скудную трапезу покроешь корчиком водицы из Святого озера, которое не успел перекачать в Белое море, да кинешь кости на лавку, подложив под голову кулак, – и спи почивай. Невольно спознаешь житье схимника, его молитвенный подвиг…