Расколотое небо

Сульянов Анатолий Константинович

Сидел на скамье и снова подумал о начальнике управления. Хорошо, что земля рождает таких людей: ни чванливости, ни отчужденности. Прост в обращении. Поговорил с ним — и на душе светлее стало…

Вернувшись из Москвы, в тот же день вылетел в Сосновый.

— Ну, Степан Тарасович, — обратился Кремнев к Горегляду, — твоя взяла! Переходи на сетевые графики полетов. Москва — «за»!

Северин встретился с Васеевым у самолетов:

— Как летчики относятся к тренажу?

— Отбоя нет. Особенно от молодежи — они теперь перехваты осваивают.

Северин

обошел машины, поздоровался с людьми. Он любил бывать на стоянке. Во время полетов времени на беседы не оставалось, а вот в дни наземной подготовки, когда никуда не торопишься, с человеком можно поговорить подольше, узнать обо всем, что представляет для замполита интерес. В такой обстановке человек не постесняется высказать и личную просьбу, и дельное предложение.

Чуть в сторонке, присев на самолетные чехлы, о чем-то беседовали Сторожев и Бут. Северин подошел к ним сзади и заглянул через плечо замполита эскадрильи: на раскрытом планшете лежали репродукции знакомых ему картин.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствовал их Северин. — Чем занимаетесь?

— В воскресенье лекцию в гарнизонном университете культуры собираюсь читать, — сказал Бут, — вот и решил кое о чем посоветоваться с Анатолием.

— А как с открытием «Третьяковки»? — поинтересовался Северин. — Репродукций уже собралось много, рамки сделали?

— Рамки готовы, осталось доделать кое-что, да времени в обрез.

— Надо найти время, — сказал Северин. — На выставке и лекцию прочитаете о живописи.

Северин отошел к Васееву:

— Как дела у Сторожева?

— Теперь все улажено. Нежная у него душа, грубое слово ранит. Не только слово — взгляд…

— Это хорошо, Геннадий, что у человека такая душа! Хорошо. Хуже, когда иной так зачерствеет, что его ничем не проймешь.

— Да, — спохватился Васеев, — у меня другого характера просьба.

— Выкладывай, пока есть время.

— Ко мне обратился инженер Выдрин по поводу сдачи механиками зачетов на повышение классности. Опять, Юрий Михайлович, заминка — комиссия дивизии никак не соберется к нам. Помните, весной такая же карусель была?

— Конечно помню! Сегодня же доложу начальнику политотдела дивизии.

— Спасибо. Вопросов больше нет! — Васеев улыбнулся и подумал: «Почему бывает так — с одним человеком поговоришь — работать хочется, от другого же уйдешь — руки опускаются. Все норовит преподнести в корительном падеже. Эх, больше бы таких, как Северин…»

— Встречаемся в семнадцать часов. Пришли, пожалуйста, ко мне майора Чижкова.

Васеев кивнул и направился к группе инженеров и техников, среди которых, выделяясь высоким ростом, стоял Чижков. Голову Павел Петрович держал так, словно все время кого-то высматривал. Считался он добрейшим человеком. Хлопот по службе у майора было немного, пушек на самолетах последние десять — пятнадцать лет не ставили. И когда на новом истребителе появилась скорострельная пушка, Чижков со вздохом сказал: «Этого еще не хватало! Теперь хлебнем горюшка!»

Чижков был беспартийным, общественной

работы побаивался и при малейшей возможности избегал. Исключение составляли выборы в местные Советы, когда он, представляя беспартийную массу, гордо заседал во всяких больших и малых комиссиях. После завершения выборной кампании Павел Петрович получал отгул за переработанные на дежурстве часы и немедля отправлялся на рыбалку, которой увлекался во все времена года.

Васеев подошел к инженерам, отозвал Чижкова:

— Вас, товарищ майор, вызывает замполит.

Чижков испуганно выхватил из плотно сжатых губ окурок и наклонился к Васееву:

— Что-нибудь случилось? Мажуга опять подзалетел?

— Не знаю, — ответил Васеев.

Чижков поправил помятый комбинезон и направился к Северину. Вытянулся. Пожал протянутую руку.

— Как дела?

— Нормально! — выпалил Чижков.

— Нормально, говорите? Что сделано по дополнительной пристрелке пушек тех машин, экипажи которых скоро заступят на дежурство?

— На двух машинах пушки проверены, а на остальных проверим на следующей неделе. То одно, то другое. — Эти слова Чижков повторял чаще других.

— А к какому сроку было приказано командиром полка?

Чижков промолчал, переминаясь с ноги на ногу, выжидающе посмотрел на замполита. В срок служба вооружения не уложилась, хотя Горегляд недавно и напомнил о пристрелке пушек. О чем теперь говорить…

— Докладываю вам, товарищ Чижков, — резко сказал замполит, — срок исполнения закончился три дня назад. Что вы на это скажете?

Отмалчиваться было неудобно.

— Что тут говорить, — вздохнул Чижков. — То агрегаты электропитания опоздают, то тир отдадут для проведения стрельб из личного оружия. Вот так: то одно, то другое.

— «То одно, то другое»… Эх, Павел Петрович! Вы же полковой руководитель, а жалуетесь, что тир кто-то занял.

Северин почувствовал, что пройдет еще минута-другая — и он взорвется. Он умел управлять собой в воздухе, в самых острых ситуациях, и лишь однажды, при полете в темных, ночных облаках, когда его наводили на цель над морем и не сообщили курса на аэродром, помимо воли бросил в эфир короткую резкую фразу. «Конечно, в воздухе, — подумал он, — сам себе хозяин, и если борешься, то со своими нервами, о непогодой. А тут люди — они сложнее любой погоды. Что ни человек, то характер, и к каждому нужен особый подход, своя единственная тропочка, что ведет к сердцу. Вот и взорвись…»

— Вы же лучший рационализатор. О ваших рацпредложениях говорят в округе, а приспособления для подвески ракет главкому показывали. Значит, можете. А тут пушки пристрелять настойчивости не хватило. Не думаю, чтобы это несложное дело нельзя было решить вовремя. Наверное, передоверили кому-то, а проверить… проверить забыли.

— То одно, то другое… Закрутился, да и подвели…

Чижков огляделся по сторонам, словно убеждаясь в том, что его не подслушивают, потрогал покрытый пылью козырек фуражки и, чувствуя вину, почти шепотом произнес: