Расколотое небо
Шрифт:
— Прекратите разговоры! Я сейчас же напишу докладную директору института, и вас завтра же уберут отсюда. Что за распущенность!
Лицо Геннадия покрылось алыми пятнами, выгоревшие брови опустились и прикрыли неподвижные пустые глаза. Пошатываясь, он держался за спинку кровати.
— Р-распущенность? А как называется, доктор, то, что сказали вы утром? Что мне в свищ занесли инфекцию? И где? В известной на всю страну клинике! Да, я не сдержался… Обида, понимаете! Я почувствовал себя бессильным после всего, что произошло со мной здесь, в клинике. Скажите, вы верите, что я вылечусь?
— Вас ведет сам Сергей Сергеевич, этот вопрос поставьте перед ним.
— Что ж, и поставлю. — Он сел на кровать,
Оставив Васеева, главврач тотчас направился к профессору. Тот выслушал его и рассмеялся.
— Правильно сделал этот летчик! На его месте, коллега, может, и я бы так поступил. Лечение идет медленно, надежд особых нет. Палец поранишь и то подчас гундишь. А то нога! Да у кого? У летчика, для которого полеты — это жизнь. Я имел счастье в конце войны быть врачом авиационного полка. Сколько среди летчиков я увидел удивительно цельных, чистых, преданных своему делу людей! Отчаянная, скажу вам, публика. Представьте себе картину: в землянке живут четверо. Утром вместе поднимались, брились, шли в столовую, бежали по тревоге к самолетам — и вдруг двоих нет… Койки пустые. А наутро снова вылеты. Так-то вот, коллега. А дружили как пилоты — позавидуешь. За всю жизнь не встречал дружбы крепче.
Профессор встал из-за стола, снял очки и принялся ходить по кабинету. Неожиданно он улыбнулся:
— Смешная история приключилась в те дни. — Профессор остановился возле кресла, постоял, подумал, взглянул на часы. — Так и быть, расскажу. Были мы уже в Германии, и наш авиационный полк базировался на аэродроме рядом с небольшим аккуратным городком, Кто-то из офицеров раздобыл фляжку спирта. Погода стояла нелетная — туман, вылетов не предвиделось, и ребята решили выпить. Налили в стаканы — запах не тот, подозрительный. Решили попробовать жидкость на собаке. Была в полку дворняга по кличке Шарик. Макнули хлеб в спирт, дали. Та понюхала, съела. Дали еще. Опять съела, помахала хвостом и выскочила из землянки. Решили пить. Выпили, закусили, начали переодеваться, подворотнички пришивать. Один из летчиков предложил зайти в столовую. Вышли из землянки и обмерли — Шарик бездыханно распластался на земле. Самый младший из пилотов — девятнадцатилетний Костя Ярцев струхнул и бегом в санчасть. Остальные за ним. Вбежали и прямо ко мне: — «Шарик сдох! Помогите! Мы, наверное, выпили какую-то дрянь». Я тоже перепугался. Шутка ли — отравились четыре боевых летчика! Каждому по графину марганцовки приготовил, клизмы очистительные, как положено при отравлениях… У самого зуб на зуб не попадает. Что мне было — чуть больше лет, чем летчикам. Решил доложить командиру полка. Тот услышал и тотчас же явился. Бледный, глаза таращит, кулаком грозит. Пилоты лежат молча, ждут смерти. Позвонил я врачу дивизии. Тот тоже перепугался. Трибуналом попахивает. Приказал сделать им уколы адреналина для улучшения работы сердца, а сам выехал к нам. Младший лейтенант Костя Ярцев сел писать прощальное письмо матери. Слезы, конечно. Сестры с ног сбились, плачут, с обреченных глаз не сводят.
Светать стало — всю ночь глаз не сомкнули. Решил на улицу выйти, свежим воздухом подышать. Выхожу и вижу — что б вы думали?
— Дивизионного врача, наверное.
Профессор рассмеялся:
— Какого там врача! Шарик под ноги мне кинулся. Я от удивления и радости шага сделать не могу. Кричу командиру:
— Шарик-то цел!
— Какой Шарик? — удивился командир.
Я подхватил собаку и влетел в санчасть.
— Вот он! Жив курилка! — закричал я и принялся тормошить летчиков. Те глазам своим не верят, оторопели. Ярцев бросился ко мне, целовать начал.
— Я-то, говорю, при чем! Ты Шарика благодари!
Главврач расхохотался. Профессор взглянул на него и тоже рассмеялся.
— Хороший народ летчики! И воевали храбро, и
С того дня главврач ходил в перевязочную каждый раз, когда Геннадию делали уколы или накладывали на свищ повязку. Вскоре опухоль начала уменьшаться.
— Пора в барокамеру, — сказал главврач, — начнем новый курс лечения.
— Барокамера? — недоуменно спросил Геннадий. — А это зачем? Я столько раз бывал в ней во время медосмотров…
— Дело в том, что при сепсисе — заражении крови — микробы, попадая через ранки или свищи, бурно размножаются в организме. В борьбе с ними помогали антибиотики, но стафилококки освоились в антибиотиковой среде. Вот тут-то на помощь пришел метод гипербарической оксигенации, применение кислорода под давлением. Он особенно помогает при гнойных инфекциях. Весь курс проводится параллельно с медикаментозным лечением. Эх, — со вздохом произнес врач, — если бы во время войны были такие установки! Тысячи людей были бы спасены…
Он рассказал о порядке лечения, о поведении больного во время процедуры.
— Лечение длительное, — предупредил врач.
— А нельзя ли еще увеличить давление в барокамере, чтобы кислород быстрее проникал в организм?
— Не торопитесь, Васеев. Всему свое время. Избыток кислорода может нанести вред. Лечение строго индивидуально. Посмотрим, как вы будете переносить оксигенацию. Начнем с завтрашнего дня.
Утром Геннадий не без опаски подошел к установке, прочитал инструкцию, выслушал рекомендации врачей я, вздохнув, шагнул к люку. Пахло озоном и свежестью. Сел, вытянул ногу и положил ее на аппарат…
После нескольких процедур он почувствовал себя лучше. Бегал каждое утро, приседал, прыгал, увеличивая нагрузку на больную ногу.
Геннадий приобщился к небольшой, но шумной группе болельщиков и часто подолгу сидел возле телевизора в холле второго этажа. Он не пропускал ни одной трансляции матча армейской команды, восстановил таблицу розыгрыша, которую не заполнял, оказавшись в госпитале.
В один из дней позвонил генерал Кремнев:
— Прибыл на очередную медицинскую комиссию. Дела в полку пошли лучше. Ждут тебя. Да, чуть не забыл. Твой тренажер в управлении боевой подготовки хвалили. Предложили чертежи и расчеты выслать в Москву. Короче, побыстрее лечись и — в полк! Летать тебе надо! Лечись на пять баллов!
Свищ постепенно закрывался, ткань порозовела — кислород делал свое дело. Геннадий стал еще больше заниматься физкультурой. Вспотевший, усталый, валился на кровать. Сосед нахваливал его:
— Молодец, Гена, молодец! Болезнь — она духа человеческого боится. Чем крепче дух, тем быстрее болезнь сдастся. По себе знаю. Гони ее, проклятую, из себя, гони, Гена!
Отдохнув, Геннадий снова отправлялся в сквер и подолгу ходил по притемненным аллеям: после больших нагрузок расхаживал ногу спокойной ритмичной ходьбой до самого отбоя.
Месяц спустя Геннадия вызвали в кабинет Сергея Сергеевича. Накануне выписали соседа-дальневосточника — его тоже приглашали на беседу с профессором, и потому Геннадий подумал, что скоро выпишут и его. Он шел к профессору с какой-то скрытой тревожной радостью — там, за массивными дубовыми дверями, решится его судьба. Боялся одного — записи в медкнижке об ограничении в летной работе. Возьмет ли профессор на себя смелость без переосвидетельствования центральной военно-медицинской комиссии допустить его к полетам? Запишет или нет? Всякое может в воздухе случиться — поди потом докажи, что больная нога ни при чем. Был в институте, лечился, имел травму. По всем параметрам выходило так, что профессор вряд ли решится поставить свою подпись о его годности к летной работе без военно-врачебной комиссии. Стоял в нерешительности, долго переминаясь с ноги на ногу, пока из-за двери не услышал зычного профессорского голоса: