Расплата. Трилогия
Шрифт:
"15 ноября. -- Ездил на берег: необходимо закупить что-нибудь теплое на дорогу. Странное зрелище: пожарища, разгромленные магазины, но город полон жизни. Общее впечатление такое, словно не хотят замечать следов недавнего... дебоша. И впрямь -- очень уж было глупо: есть чего стыдиться".
"16 ноября. -- Дует холодный NW (по здешнему -- Суй-фун), а на сердце -- потеплело. Здесь, во Владивостоке, много артурцев, которые избежали плена, прорвавшись (перед сдачей крепости) в Чифу. Здешние -- сами себе ждали артурской участи, если война затянется. Отношение к нам совсем не то, что со стороны Д. и его свиты. Прямо не говорят (неловко было бы), но чувствуется по их радушию, по сдержанному участию, с которым расспрашивают о пережитом... Особенно я понял
И все с одинаковым интересом, почти назойливо допрашивают: "Что адмирал? Как адмирал?" Скажу без преувеличения -- все полны надеждой, что "он", единственный из всего списка адмиралов, во всей полноте видевший и переживший крестный путь нашей эскадры от Либавы до Цусимы, чудом спасен с погибшего "Суворова" для того лишь, чтобы смелой рукой человека, все переиспытавшего, возродить наш флот. Не бутафорию, которую мы считали флотом, но флот, настоящий флот... И не только "наши" так думают, но и сухопутные..."
"17 ноября. -- В 10 ч. 45 мин. утра выехали из Владивостока. Несмотря на полное отсутствие какой-либо официальности, была толпа провожающих. Пришли, не заботясь о форме одежды; просто узнали, что "он уезжает", и заторопились. Вышло очень сердечно. Моряки, сухопутные, штатские... Чувствовалось "настроение".
"18 ноября. -- Сегодня удалось пообедать в Хайчендзы. Бутылка прескверного кахетинского -- 4 р. 50 к.! Похвалили, что дрянь, ибо вчетвером одной не допили, а то можно бы разориться.
Ночью -- мороз до 10, но в вагоне тепло".
"19 ноября. -- В 7 ч. 30 мин. утра пришли в Харбин. С нами едет возвращающийся с войны морской врач Лисицын. Во Владивостоке его приспособили к адмиралу. -- Он при адмирале скорее доедет до дому -- и адмиралу есть к кому обратиться (рана на голове требует ежедневной перевязки). Конечно, и я воспользовался случаем. Получил совет тот же, что на "Воронеже", -- везти палец в согревающем компрессе до Петербурга, а там видно будет. Ковыляю, но бодр духом. Адмирал еще из Владивостока снесся с Линевичем. Решили повидаться. В Харбине нас отцепили от поезда. За время стоянки наши бродили по станции и ее окрестностям. Я смотрел из окна. Сплошная толпа. Много пьяных. Одеяния самые фантастические -- солдата от рабочего не отличишь. Кое-где следы пожаров. (И тут был "пьяный" бунт.) Мало похоже на военную организацию. Те же впечатления у тех, что ходили "побродить".
В 8 ч. 10 мин. утра нас повезли на юг. Резко заметно, что чем ближе к передовым позициям, тем больше порядка. Идут войсковые части, а не бредут какие-то толпы. Даже обозы, и те движутся в порядке. Нет того развала, той орды, что можно было видеть в тылу (в Харбине и близ него)".
"20 ноября. -- Вчера, около полдня, пришли на станцию Лоушагоу, где стоит Линевич. У него завтракали и обедали. Почти все время между завтраком и обедом адмирал просидел наедине с ним. О чем говорили -- неизвестно. Вечером (после обеда) меня полонили штабные, требуя рассказов о разных подробностях плавания и боя. Изрядно засиделись. Сегодня в 7 ч. 30 мин. утра пошли на север.
Не утерпел -- спросил адмирала: -- Что ж телеграмма Линевича? Почему не воспользовался тем, что перемирия не было? Почему не перешел в наступление? Теперь ведь кричат, что мир позорный, что у него был миллион войск, а у японцев много меньше... -- Адмирал сначала отмалчивался, а потом резко ответил: -- Какой там миллион? От Самары до Лоушагоу! А здесь у него, сам он сказал, едва 370 тысяч!..
Ну, тогда -- действительно...
В 10 ч. утра пришли на станцию (ни от кого не мог добиться настоящего названия -- все говорят по-разному), где стоит поезд Куропаткина. Здесь завтракали. Адмирал с Куропаткиным отдельно (очевидно, для интимной
В Харбине простояли больше двух часов. Не понимали, в чем дело. Адмирал сердился, вызывал к себе и начальника движения, и коменданта станции, но те не решались сказать ему правды (которую мы узнали позже) и приводили какие-то отговорки. По существу же, дело шло о возможности (фактической) пропустить экстренный поезд, "приказанный" Линевичем, но еще не получивший разрешения от забастовочного комитета".
"21 ноября. -- В 12 ч. 45 мин. дня прошли Хинганский туннель. К северу (вернее, к NW) от Хингана -- совсем зима. Снег. Сани.
В 2 ч. 30 мин. дня на станции (?) -- манифестация. Толпа рабочих и солдат собралась у вагона. Начальство попряталось. Прибежал кондуктор -- бледный как полотно, -- говорит: "Ломятся!" Оказалось -- ничего страшного: депутация из трех человек. Справляются о здоровье адмирала. Говорю: -- Ничего себе, слава Богу, хотя еще не совсем оправился; раны были тяжелые. -- Удовлетворились. Просят, однако же, если можно, не подойдет ли "сам" к окну, потому что "народ, прослышавши, собрался". Доложил адмиралу, и он, как был -- в тужурке, вышел на площадку вагона. Старший из депутатов (артиллерист, унтер-офицер) стал было говорить речь, что "в таких годах, себя не пожалев, кровь свою проливал, а потому они... всякое пожелание... и дай Бог...", но тут окончательно спутался, а кругом закричали: "ура" -- и все полезли вперед. Воспользовавшись мгновением затишья, адмирал крикнул: "Спасибо вам на добром слове! Это -- ваш выборный?" и, наклонившись к солдату, стоявшему на подножке, обнял его и поцеловал... Рев поднялся в толпе... Я с недоумением смотрел на депутата и на слезы, сбегавшие по его широкой черной бороде... сам словно не чувствовал, что и у меня что-то подступает к горлу... так вышло... неожиданно... -- "Это все больше раненые, которые эвакуируются", -- пояснил мне кондуктор, уже оправившийся от перепуга. -- Да... Теперь стало понятно... -- "Эти", конечно, знали "цену крови"!.. -- Поезд медленно тронулся, а они бежали рядом с ним; гремело "ура"; летели вверх картузы и папахи..."
"22 ноября. -- В полночь пришли на станцию Маньчжурия и -- застряли. Дорога -- накануне забастовки. "Комитет" уже проявляет свою деятельность. Экстренные поезда не признаются. Адмирал телеграфировал Линевичу, но, кажется, телеграммы не шли дальше ближайшей станции.
В 2 1/2 ч. ночи и в 6 1/2 утра просыпались от толчков со счастливой мыслью, что поехали. Грустное разочарование -- переводят с одного запасного пути на другой...
9 ч. утра. -- Ничего нового. Морозное, ясное утро -- 15 градусов R. По слухам, будут пропускаться только воинские поезда с запасными, увольняемыми на родину. Около 11 ч. утра получилась разрешительная телеграмма. От кого? -- от Линевича или от "комитета"? -- не мог узнать толком. В полдень тронулись дальше.
Что-то лишнее, позабытое докторами в ране на левой ноге, по-видимому, не выдерживает согревающего компресса и собирается вылезать, но не через главную дыру, а сбоку сверлит свой собственный ход. Все равно, только бы вылезло и не задержало в пути. Жестоко простужен. Бронхит вовсю. Глотаю хинин, фенацетин, согреваюсь горячим чаем с красным вином, кутаюсь, во что могу. Очень тяжело ногам -- мерзнут. Сегодня добрые люди нашли в лавочке при станции теплые калоши, купили для меня. Полегчало.