Расплата
Шрифт:
– Самому, грит, в Тамбов пакет везти поездом.
– Да куда ж он в Тамбов-то? Схватют его там.
– Кончилась их схватилка! Сидор уж прибегал ко мне - барахлишко городское спрятать.
– И ты взял у него?
– вмешался Захар.
– Эх ты, горе-горюхино.
– А то что же, добру в земле гнить? Зароет вить. А у меня ребятня голая. Он думает: верну ему? Дудки-сопелки, в решете котелки!
Захар все еще хмурился, но радовался за Василия, может быть, больше всех. Он свернул было новую козью ножку, но Терентьевна шикнула на него:
– Будет чадить-то!
– Пойдем, Захар, а то, я вижу, сумлевается Терентьевна. Да я сам еще как во сне. За ляжку себя щипал. С неба коняка свалилась. Пойдем, помогешь мне мазанку для нее накрыть. Готовил для коровы, да золота на рога не хватило, а тут задарма привалило!
– И он захихикал, радостно обняв Захара.
– Готовь, Терентьевна, самогонку, теперь вот-вот сам заявится!
Радость подняла Машу на ноги. Весь вечер и следующее утро она прибирала в избе, подстригла Мишаткины вихры, помыла его, надела новую рубашонку, которую сама сшила из своего старого серенького платья. И все подбегала к осколочку зеркала у окна, придирчиво всматриваясь в свое лицо - не подурнела ли за эти дни?
Во второй половине дня пошел проливной дождь. Мишатка прибежал с улицы весь мокрый - ходил на большак встречать папку.
Маша понимала, что Василий может задержаться по казенным делам, но какое-то предчувствие все толкало и толкало ее к окну, она сгорала от нетерпения.
– Замочит папку нашего, коль в дороге захватит, - тревожно говорила она сыну, в который уж раз подсчитывая, сколько он ехал в Тамбов, сколько может пробыть у начальников.
А Мишатка все сидел на подоконнике, не спуская глаз с дороги, идущей к дому.
– Мамка, глянь, радуга!
– вдруг радостно крикнул он.
– Дождя больше не будет? Да?
– Где радуга?
– Она наклонилась к окну, ласково притянув к груди Мишаткину голову, и, перекрестившись, прошептала:
– Слава богу! Яркая какая!
2
Летом дождь - своенравный упрямец и капризный баловник. Нежданно-негаданно налетит, незаметно исчезнет. И не нужен бы, да ничего не поделаешь. Забарабанит по крышам, зашуршит по лесу, захлещет путника в дороге чистыми, свежими струями. Хочешь - прячься, хочешь - снимай картуз да подставляй горячую голову... Прошумел, прошуршал, отхлестал и - нет его. Глядь, на небе радуга красуется, пестрая, как свадебная дуга.
Дождь захватил Василия у небольшого хуторка Светлое Озеро. Полил сразу, как из ведра.
С крылечка крайней избы послышался игривый женский голосок:
– Скорей, скорей, комиссар, сюда!
Василий кинулся к спасительному крылечку. И - остолбенел, не решаясь поднять ногу на ступеньку. На крылечке стояла молодая красивая женщина и улыбалась.
Он в нерешительности остановился у порога, прижимая левую руку к боковому карману, где лежал его новый документ.
– Да что ж ты стоишь, чудак, мокнешь? Заходи, не бойся. Бандитов нет. В доме давно уж мужиком не пахнет!
– И засияла улыбкой... Выставила ладошку под падающие с крыши струйки воды.
– Спасибо, барышня, - ласково сказал Василий, поднимаясь на крыльцо.
Она стряхнула
А она то затихнет, то снова хохочет.
– Чего чудного нашла?
– недовольно спросил он.
– На барышню еще похожа? Спасибо, парень.
– И снова расхохоталась.
Василий осмелел, улыбнулся:
– А что, разве не барышня?
– Два года, как вдова... Мой муженек на фронте оставил голову.
Василий украдкой рассматривал ее лицо, На тонком прямом носу царапинка. Длинные густые ресницы. И Василий почему-то решил, что именно эти ресницы, беспокойно взлетающие вверх, больше всего украшают ее.
Дождь припустил еще сильнее, еще громче забарабанил по железной крыше.
– А я тебя, комиссар, где-то видела. Ты чей?
– И повела покатыми узкими плечами.
– Какой я комиссар? С фронта домой иду... в Кривушу.
– В Кривуше я никого не знаю, а вот тебя видела где-то.
– И задумалась, снова набирая воды в ладонь.
– Не во сне ли?
– пошутил Василий.
– А может, и во сне...
Почувствовав на себе мужской взгляд, веселая хозяйка смутилась. Ее маленькая рука поправила что-то на груди, потом скользнула по крутому тугому бедру.
– А ты что, городская, что ли?
– спросил Василий.
– Мать была городская... барыня. А отец мужик, а я мужицкая дочь.
– Как же так случилось?
– недоверчиво улыбнулся Василий.
– Коль узнать хошь, к отцу сходи, спроси.
– Она отошла от столбика.
– Барыня не барыня, а на городскую похожа, - тихо сказал он.
– Чем? Ну, чем?
– В ее голосе были и любопытство и задор.
– Вон и ручки маленькие, и так... все не сельское.
Она засмеялась, запрокинула голову, словно подставляя губы для поцелуя.
– Ручки! На, посмотри эти ручки!
– Она приблизилась, обдав Василия запахом парного молока. На ладошках он увидел жесткие бугорки мозолей.
– Мать, может, и вправду барыней была, а я простая крестьянка. В сельскую школу только два года ходила, а теперь с теткой навоз ворочаю и в поле одна управляюсь. Вот те и ручки!
– сердито заключила она, будто пожалела, что разоткровенничалась перед чужим человеком. Потом отошла на прежнее место, набрала в обе ладошки падающей с крыши дождевой воды и, заигрывая, плеснула в сторону Василия. И - странно!
– небо вдруг посветлело, словно она промыла водой кусок стекла. Дождь свалился куда-то за ригу, упал там и затих. Над озером засияла радуга.
– Как тебя зовут?
– Соня.
Хотел назвать себя, передумал. А она не спросила. Смелая, а не спросила. Значит, и не надо. И вообще, дурь в голову лезет... Домой, домой скорее!
Он взглянул на радугу, поправил френч:
– Ну, спасибо, Соня, за привет, за веселый разговор. Домой спешу.
Она ничего не ответила. Василий сошел с крыльца, оглянулся.
– Ой, подожди! Подожди! Вспомнила! У Кульковых, в Падах, на стене карточка! Ты не родич Насте?
– Настя моя сестра.