Расплата
Шрифт:
Василий сидел в пустой комнате на кушетке, оставшейся еще от помещика, и тяжело раздумывал, что и как сказать на прощание коммунарам, родителям, Маше.
Коммунарам наказывать нечего: они уважают Андрея и без наказа. Хозяин он не хуже Василия, да и дела в коммуне идут неплохо. Земной поклон - и все. Отец с матерью простят, конечно, отправляя в неизвестную дорогу, а вот Маша?.. Василий представил себе чистые, честные, преданные глаза Маши и не нашел слов, которые можно было бы сказать в свое оправдание.
Просто сказать: прости!
Он глянул на окно. Уже рассвет, пора бы и ехать.
Кто-то забарабанил в дверь.
– Заходи, кто там?
– ответил Василий.
– Ты чего же, едрена копоть, сидишь-то?
– Ефим стащил картуз. Прощаться-то думаешь? Аль по-партийному, без этого? Народ ждет, у подводы стоят.
– Думаю, папаша, думаю.
– Так и иди, прощайся, а то уж ехать пора! И Захар наказал, чтобы непременно заехал.
– Он помял картуз в руках, опустил глаза.
– Я с Машей гутарил... так ты того-этого... не трогай старое. Лучше молчком простись. В добрый час молвить, в худой - промолчать. Бабье сердце отходчиво... И то сказать, - вдруг оживился Ефим, - одни попы грехи отпускают шибко, потому как сами грешны.
– Ну что ж, прощаться так прощаться!
Коммунары ждали Василия у подводы. Он приветливо улыбнулся им, бросил мешок и шинель на тележку.
– Ну, товарищи, прощайте, не поминайте лихом. Живите дружно. Машу и ребят моих не оставьте, коль что...
– Возвращайся скорей.
– Андрей Филатов пожал руку Василию.
Через толпу пробралась Авдотья, теща. Она кинулась на шею и тихо заголосила.
Василий насупился, погладил ее растрепанные волосы:
– Прощай, мамаша, не помни зла...
Ефим уже взял в руки вожжи, когда подбежала Аграфена:
– Ефим, скажи Кланьке, пусть приедет погостить!
До самой Кривуши Ефим гнал Корноухого рысью. Василий издали заметил, что отец стоит у крыльца, ждет.
– Вот мы и прикатили, - первый заговорил Ефим, весело подергав белесыми бровями.
– Милости просим, заходите в дом, - ответил Захар, не решаясь заглянуть сыну в глаза.
– Перед дальней дорогой посидеть положено в родном доме.
Василий вошел в дом и сразу заметил, что и мать и жена уже поплакали. Маша сидела на сундуке, тихо покачивая зыбку с Любочкой, а Мишатка с бабушкой - за столом.
Увидев сына, Терентьевна кинулась к нему, причитая что-то неразборчивое, но очень жалостливое. Мишатка одной рукой обхватил ногу отца, а другой дергал бабушку за юбку и настойчиво уговаривал ее: "Не надо, ба, не надо..."
Маша уткнулась в фартук и беззвучно рыдала, не отрывая руки от зыбки, словно эта зыбка была ее единственным спасением даже в эти страшные минуты расставания с мужем, который может не вернуться с войны.
– Ну, хватит, хватит, - заворчал Захар.
– Садитесь за стол.
– Он достал с полки бутылку, ототкнул, налил в кружки.
Василий вынул из кармана несколько кусочков
Мишатка засунул в рот сахар и, заглядывая в глаза отцу, картаво спросил:
– Папка, а ты взаправду на войну? Али к тетке едешь?
– На войну, Миша, на войну...
– Он нагнулся к спящей Любочке, поцеловал ее.
Маша громко всхлипнула.
Упасть бы перед ней на колени, положить повинную голову на ее руки... Но легче ли ей будет сейчас? И тесть просил не трогать старое.
Василий подошел к столу, сел, взял на колени Мишатку.
Захар пододвинул кружку.
– Мне нельзя, батя, пусть отец Ефим за меня выпьет.
– Ну, а у меня сказ короткий: будем живы, богу милы, а людям сам черт не угодит!
– И Ефим опрокинул кружку.
Захар строго заглянул Василию в глаза:
– Живому, сынок, быть, семье послужить.
– Он пил медленно, громко сглатывая, словно священнодействовал.
Терентьевна подняла с лавки беленький мешочек, подала сыну.
Василий поцеловал мать, подошел к отцу. Тот расправил усы, отер ладонью рот и громко, трижды, поцеловал сына.
– Прописывай все... как и что.
– Зря, батя, из коммуны ушли, - осмелел Василий.
– Поживем - увидим, - неопределенно ответил Захар.
Василий подошел к Маше, тихо поцеловал ее волосы, поднял на руки Мишатку, прижал его к щеке, постоял так...
Уже за дверью вспомнил, как Маша вздрогнула, когда он притронулся губами к ее голове, и на душе сделалось вдруг так тоскливо, что хоть возвращайся назад и падай в ноги.
Терентьевна осенила его крестом, Захар отвернулся, пряча слезы.
Когда Ефим взмахнул вожжами и Корноухий рванул с места, Василий невольно взглянул на окно, против которого сидела Маша, и увидел за стеклом заплаканное лицо с широко открытыми глазами.
Родные, милые глаза! Обожгли тоской и скрылись. А из-под колес уже уходили кривушинские пыльные колдобины...
4
Давно уже не разговаривал Ефим с Василием откровенно - с тех самых пор, как связался тот с Макаровой дочкой, хотя видит, что прошла дурь раскаивается человек.
Дальняя дорога настраивает на говорливость. И Ефим начинает осторожно, с заходом, - обращается с вопросом к Корноухому.
– И чего ты все в сбочь лезешь, каналья? Плохо те по большаку-то! Ну, пошел!
– Он чмокает губами, дергает вожжу, направляя Корноухого на колею, и продолжает: - Оно, конешное дело, и нас порой вкривь заносит. Это уже совсем прозрачный намек, и Ефим косит глазом на зятя.
Василий смотрит вперед - будто не слышит.
– Мне вчерась Авдотьин брательник рассказал, как продотрядчик у него прямо по снопам разверстку делал. Разве это не вкривь? Снопы-то - это, как мой отец говаривал, еще солома, а не зерно. Скоко того зерна вымолотится - неизвестно, а он уже высчитал!