Расплата
Шрифт:
– Это зачем же?
– насторожился Антонов.
Герман угрожающе подался вперед.
– Глуховатый-то меньше ерундистиков слухать будет, а нужное дело даже глухой услышит.
Отвыкший смеяться, Антонов широко улыбнулся.
– Мудрец, старик, мудрец! Сплетни слушать они горазды!
– Мудрецом быть нетрудно, коль бог наградил этой благодатью.
– А что же, по-твоему, трудно?
– Добрым быть трудно.
– Почему?
– Потому что делаешь вроде добро, а оно злом
– Не на меня ли намекаешь?
– На всех людей намекаю. А ты тоже человек, значитца, и к тебе приложить возможно.
– Пожалуй, пожалуй...
– Антонов задумался.
– Добра хочу русскому мужику, а зло по следам ползет и меня затягивает.
– Глаза его остановились, как у обреченного.
В наступившей тишине выстрелом прозвучал стук дверцы стенных часов, из которой выскочила деревянная кукушка.
"Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!" - отсчитала она три часа.
– Ишь как кукует, - сказал Ефим.
– На чью-то голову накуковывает. Не на мою ли?
Антонов вздрогнул:
– Ну, вот что, старик... Кондратий, говоришь? А фамилия?
– Липатов.
– С каких краев?
– С-под Моршанска. От города ушел... Южные-то края хлебные!
– Хлебные, да не всех кормят. Ну ладно, иди, потешай людей. Мы тебя не тронем.
– И Антонов махнул головой, давая знак Герману - проводи, мол.
Через несколько минут Герман вернулся к Антонову веселый:
– Поймали!
– Ну то-то же!.. Где они?
– В амбар отвели.
– Пойдем, сам посмотрю.
...В полутемном амбаре лежали вячкинские мужики Аникашкин и Гаврилов, избитые к полураздетые.
Антонов подошел к Аникашкину и ткнул сапогом в бок.
– Коммунист?
Тот привстал на локоть:
– Чего ж говорить... вы не верите.
– Коммунист, спрашиваю? Отвечай!
– озлился Антонов.
– Выходит, коммунист, - едва слышно ответил тот.
– Ну вот тебе, "куманек"!
– Антонов ткнул дуло маузера ему в зубы. Раздался глухой выстрел.
– Да что же вы, звери, делаете!
– крикнул хриплым голосом Гаврилов, метнувшись от убитого товарища.
– Дайте слово-то сказать!
– А-а! Ты агитировать меня хочешь?
– осклабился в хищной улыбке Антонов.
– Ну-ну, поговори, послушаем... может, пригодится?
– Никакие мы не коммунисты!
– захрипел Гаврилов.
– Лошадей в Кирсанове по справкам давали, а в справках-то надо было указать, что красноармейцы или коммунисты... Из-за клячонок бракованных пропадаем! Господи! Да что же это? Правде не верят.
– А-а... жить захотелось! Бога вспомнил! А ну на колени!
Гаврилов ошалело уставился на Антонова и машинально отодвинулся к стене.
– На колени, говорю!
– взбесился
Тот встал на колени.
– Молись и проси меня, чтоб в свою армию взял.
– Зачем же мне в армию? Стар я для армии, детишек куча...
– Молись, подлая душа!
– взревел Антонов, взмахнув маузером.
Гаврилов испуганно перекрестился, но сказать уже ничего не смог, словно отнялся язык.
3
Ефим прошел на край села.
Несколько сухих кусков хлеба, которые болтались в сумке, напоминали ему, что с голоду он не умрет, но ему захотелось хлебнуть хоть несколько ложек горячих щей, промочить пересохшее после свидания с Антоновым горло.
У дороги, на свежих сосновых бревнах, сидели несколько мужиков и двое бандитов, жадно раскуривающих самосад.
– Мир честной компании!
– приподнял Ефим край шапки.
Ему никто не ответил. Только покосились на него.
– Эх, и хороши сосенки на венцы, - постучав палкой по бревнам, добавил Ефим, чтобы вызвать мужиков на разговор.
– Они и на винцо сойдут, - ухмыльнулся старший из бандитов.
Чувствовалось, что они уже пьяненькие.
– Тонковаты бревешки-то, - обиженно заговорил сумрачный мужик.
– Я ведь потолще просил.
– Потолще сам привези, - огрызнулся старший.
– Жадён очень. Четверть неполную поставил и табаку жалеешь.
– А жадность-то, она у всех старых людей есть, милай, - заступился Ефим за мужика, рассчитывая у него пообедать.
– Вот ты про фабриканта Асеева слыхал? Уж куда богаче его быть, а он какой жадный был? Знаешь?
– Ну, ну, скажи, коль начал, - заинтересовался старший.
Ефим подсел к мужикам.
– Молодые-то пошли моты... Вот и у Асеева сынок, бывалча, на бал с отцом к кому-нибудь приедет - ему баклажку прозрачную с вином шипучим на подносе подносят. Он глоточек отглонет и назад ставит, а тому фициянту рупь на поднос кладет. А отцу поднесут - всю баклагу опрокинет, а на поднос - только гривенничек. Сыну, говорит, можно швыряться деньгами, у него отец миллионщик, а мой, говорит, отец был мужик, мне надеяться не на кого.
– Верно, вот как верно!
– обрадовался такой защите мужик.
– Хрип гнем, гнем, годами по былочке хозяйство собираем, а сыны разорить готовы за одночасье.
– А то еще и так говорят про Асеева, - продолжал Ефим, заметив, что его рассказом заинтересовались бандиты.
– Пришел он к богомазу и говорит: продай мне икону самую дешевую. Сына венчать буду. Тот повел его в подвал, разыскал самую дешевую. Сколько, говорит? Да полтинник хватит. Взял богомаз полтинник, да не удержал, уронил на пол. Асеев чиркнул спичку, вынул из кармана десятку и поджег ее, чтобы светлее было богомазу полтинник искать на полу.