Расплата
Шрифт:
Именно она привела его сюда. Собственная судьба расстелила перед ним этот путь, и было очевидным, что иначе и не могло быть. Он непременно должен подняться на голубую гору, на вершине которой дочь владыки полей порхает с цветка на цветок, с былинки на былинку, присаживается на мгновение и поет божественным голосом. Ему хотелось увидеть ту красоту, тот мир, где царит полная гармония. Странная внутренняя сила толкала его вверх. Именно она вела его от светлой равнины, населенной городами и деревнями, шумом и движением, людьми и жизнью, оторвала от всего, что было дорого ему и что он все-таки решился покинуть. Он глубоко вздохнул и пошел дальше. Камни скользили из-под ног, спуск был крут, и он все ускорял шаги, не в силах остановиться, прыгал с глыбы на глыбу, налетал на кусты, порвал одежду; инстинкт самосохранения управлял им, он прыгал, хватался за ветки
«Может быть, и царевна цветов — реальность?» — подумал он, наклоняясь к реке и трогая рукой воду. Вода была ледяной. Смеркалось. На том берегу поднималась в небо крутая каменистая стена. Вершины горы не было видно. Вблизи она выглядела не такой голубой и манящей, какой представлялась с равнины. Но раз он пришел сюда — надо подняться. Раз начал, должен выполнить задуманное до конца. Он нашел брод, шагнул в воду, и у него сразу перехватило дыхание. Вода была такой же холодной, как и его цель, оторванная от земли и неба и существующая только в себе самой. На минуту пустой и бесплодной представилась ему вся его затея, но он отогнал это сомнение. Передохнув немного, держась за мокрую глыбу камня, он оторвался от нее, нащупывая ногой скользкие голыши, достиг середины реки, и вдруг смолк гул воды и с берега донесся чей-то голос:
— Вернись!
Он оглянулся, берег был пуст.
— Вернись! — снова позвали его, и он узнал голос Миха, своего младшего брата. Как ему хотелось обнять сейчас Миха, прижать его к груди. С какой радостью он избавился бы от вечного одиночества, которое было его судьбой, его внутренней природой.
— Вернись! — взывали к нему Миха и Алиса. Но как он мог вернуться, как он мог быть не тем, кем был? Он не мог противиться судьбе или своей одержимости, которая толкала его к тому берегу.
— Вернись, вернись!
Он узнал голоса Дзуку, Шамиля, Мейры и чьи-то незнакомые, не различимые в общем зове.
— Вернись, вернись! — Все новые и новые голоса вливались в отчаянный крик. Как он любил всех, кто звал его сейчас, как ему хотелось быть таким же, как они, но судьба или внутренняя сущность тащили его вперед. И он упрямо рассекал водовороты, с каждым шагом приближаясь к безмолвию.
Наконец он вышел на берег. Голоса рассеялись. Что это было? В полном молчании неслась река, бурля и пенясь на перекатах. «Наверное, я оглох», — подумал он.
Он опустился на мокрые камни, откинулся спиной к скале, снял ботинки и вылил из них воду. Потом снова надел мокрую обувь, затянул шнурки и встал. Мгла застлала небо. Кое-где мерцали одинокие, далекие и холодные звезды, и внезапно он забыл обо всем. Всем существом внимал он диковинному безмолвию. Он стоял у порога царства владыки полей. Кем был владыка? Богом? Он этого не знал и хотел узнать.
Он приложил ладонь к холодной скале, наткнулся на трещину и подтянулся на руках. Поднявшись, нащупал ногой выступ, уперся, дрожа от напряжения, поднял руку, ухватился за складку на камне и поднялся еще. Медленно полз он вверх, прижимаясь грудью к безжизненному телу скалы. Через полчаса ему показалось, что сверху доносится пение. Он прислушался, но услышал только, как часто бьется его сердце.
Перевалило за полночь, когда он понял, что на вершину ему не подняться. Внизу ничего не было видно. Он нащупал узкую трещину, запустил в нее пальцы, прижался к стене и замер. Ему вспомнилось детство, высокие, как эта скала, дома, окружающие двор. На широком дворе стоит он, маленький мальчик со светлой челочкой, в коротких штанишках, и слушает бродячих музыкантов. Слепой скрипач, склонив голову, медленно водит смычком, плешивый уродец-гитарист
Оцепенев, прижимался он к скале. Пальцы слабели. Ни в вышине, ни под ногами не видно ни зги. Ночная темень застлала его путь. Опять прошли перед глазами смутные очертания прошлого — скошенные поля, лунные ночи, старый дом с высокой верандой, куда, бывало, родители привозили братьев на лето. Тогда отец и мать были живы, они укладывали их, троих сыновей своих, на этой веранде, где всю ночь было слышно, как лают деревенские собаки… Он вспомнил вкус парного молока, которое приносила им хозяйка, полуденный зной и невысокие холмы далеко за деревней. Все, что любил он, всплыло в памяти… Рассвет в городе, пустые улицы, звон первых трамваев, лица людей, которых он видел и запомнил, голубые вечера и лучи заходящего солнца на поверхности реки… Вспомнил зиму, скрип снега под ногами… Все, чем он был полон, пронеслось перед ним, и он еще отчетливее понял, что никогда не поднимется на вершину. Он не мог подняться на нее, ибо это было бессмысленно. Он изнемогал, и ему захотелось вернуться.
Желание спастись придало ему силы, с отчаянием он глубже запустил пальцы в узкую, острую по кромке щель. Кровь выступила из-под ногтей, шершавый камень сдирал кожу с ладоней, тело налилось свинцовой тяжестью, и он зубами вцепился в холодный выступ скалы. Кровь хлынула из лопнувших губ. Во рту пересохло, и голова закружилась. Ему захотелось опереться на что-нибудь, но верная спасительница — земля, от которой он оторвался, лежала глубоко внизу, и уже не было ему спасения. Горячие слезы хлынули из глаз, он дернулся в последней попытке удержаться, но страшная сила оторвала его от скалы…
Больше мы ничего не знаем о Вамехе Гурамишвили.
1966
Перевод В. Федорова-Циклаури.
ПОВЕСТИ
ЧЕРТОВ ПОВОРОТ
1
Молодой писатель давно уже сидел на обочине пыльного шоссе, ожидая попутной машины в Сванетию. Было очень жарко, и писатель обливался потом. Одет он был в достаточно выгоревшую зеленую рубаху и старые залатанные брюки, на ногах — тяжелые ботинки. Решительно не походил он на писателя серьезного и преуспевающего. Нехитрый багаж его умещался в рюкзаке, лежавшем тут же, на скамейке. По дороге, нещадно пыля, проезжали грузовики, и ни один не ехал к тем синим горам, которые четким силуэтом вырисовывались вдали.
— Ты, браток, в Джвари езжай, там скорее попутную найдешь, — посоветовал писателю сидевший рядом парень, который, очевидно, никуда не спешил, потому что уже больше часа вел беседу о футболе. Парень считал, что зугдидец Гегенава — величайший футболист, и не только во всей Грузии, но и за ее пределами. Он не говорил об этом прямо, но вывод напрашивался сам собой — не только в Грузии, но и во всем мире. — Если и в Джвари не будет машины, вернешься в Зугдиди…
Пожалуй, стоило прислушаться к совету столь симпатичного юноши, который добровольно разделял и скрашивал тягостные минуты ожидания. Писатель остановил полуторку, направлявшуюся в сторону Джвари, попрощался с новым знакомцем и полез в кузов.