Расплата
Шрифт:
С тайным нетерпением я ожидал того момента, когда Ясудзава сам расскажет о заброске в СССР Кунгурцева. Однако свое повествование японец закруглял, но фамилию эту еще ни разу не произнес.
Тогда я спросил без обиняков: «Кого вы заслали в СССР осенью 1944 года?» — «Я никого не засылал». — «А кого перебросили тогда через границу ваши помощники?»
Лишь после столь прозрачного намека матерый разведчик все же кое-что выдал. Он, в частности, сказал, что в ноябре 1944 года один из его помощников, колчаковский поручик Симачкин, участвовал в заброске в Приморье, в районе города Имана, агента, которого готовила Харбинская японская военная миссия. Его фамилию и другие какие-либо данные о нем Ясудзава якобы не знает. Харбинские разведчики лишь использовали для переброски в СССР своего агента помощь Лишучженьской миссии, как разведоргана, находящегося в непосредственной близости к границе с СССР и, естественно, лучше других знающего здесь более проходные для засылки агентуры места.
«Возможно, Муцаи и Симачкину известна фамилия
Для нас было ценным даже это краткое сообщение японца о переброске в ноябре 1944 года в СССР агента в районе Имана. Оно совпадало с имевшимися у нас сведениями о том, что этот агент готовился в Харбине и что в его переброске через границу участвовал Симачкин. Следовательно, показания Кунгурцева по этим вопросам правдивы, след его в Маньчжурии отыскался. Однако кем в действительности агент являлся, какое получил задание от разведки и дали ли ему японцы явки в советском Приморье — ответы на эти важнейшие вопросы еще были за семью печатями.
Эта «беседа» затянулась почти до утра. Когда я, вставая из-за стола, сказал, что вынужден взять его, Ясудзаву, под стражу, он не без ехидства спросил: «Разве я уже не заслужил снисхождения, чтобы отдыхать не в тюрьме?»
В тон ему последовал мой ответ: дескать, его заслугу мы ценим и поэтому даем право выбрать для ночлега любую камеру тюрьмы…
На дворе было ветрено, сыро и еще темно.
Я решил отвести сам японца в камеру. Чтобы исключить побег, использовал старый прием: опоясал Ясудзаву своим офицерским поясным ремнем пряжкой назад и просунул ладонь под него. При этом стоял слева от конвоируемого, автоматчик — справа. Наблюдая за мной, Ясудзава вдруг побледнел, затрясся весь и залопотал свою «молитву». Думая, что он страшится стен тюрьмы, я сказал, чтобы он их не пугался, поскольку эту тюрьму сам же строил. Правда, она не совсем удобная, но зато надежная. Японец все кивал, вроде бы соглашаясь. Спустя несколько дней он признался, что, когда его опоясали ремнем перед выводом в камеру, он перепутался, подозревая, что его хотят задушить.
«Теперь я на собственном опыте убедился, — говорил Ясудзава еще позже, широко скаля зубы, — советская контрразведка не опускается до грубых акций в своей работе, о которых так много говорили пропагандисты Японии и белого движения».
Рано утром старший лейтенант Тимофеев уехал на ближайший командный пункт, чтобы доложить в отдел контрразведки армии о задержании Ясудзавы и его показаниях. А перед отъездом предупредил меня, что он не успел допросить задержанного Терещенко. И я решил это сделать сам.
Терещенко — пожилой, но с виду еще крепкий мужик, широкоплечий, с багровым, поклеванным оспой лицом и с глубоко запавшими глазами, смотревшими настороженно из-под густых, почти сросшихся бровей. Разговаривал не спеша, как бы взвешивая каждое слово, хрипловатым слабым голосом.
О себе говорил неохотно. Родился на хуторе Подлесном, около Лесозаводска, в Приморье, там вырос и женился. Родители давно умерли, родственников нет. В 1930 году могли раскулачить — зажиточно жил. Вовремя, не дожидаясь этого, распродал что можно было и зимой 1930 года ушел в Маньчжурию с женой и двумя сыновьями. За границей осел в Мишани. Рассчитывал «вольно» пожить, прибыльно поторговать. Но туда скоро пришли японцы. Его арестовали и забрали почти что все имущество. Под стражей держали около года, обвиняя в связях с советской разведкой, на допросах иногда жестоко били. Потом освободили, но имущество не отдали. Японцы принудили дать им письменное обязательство тайно на них работать: выявлять людей, недовольных их режимом. Устроили его кладовщиком на лесоскладе в Мишани, дали земли под огородишко. Так и жил все эти годы в полной зависимости от японской разведки. Его подсаживали в камеры к арестованным, заставляли переправлять в советское Приморье агентов. А в 1940 году сам ходил через границу в города Бикин и Иман с целью изучения обстановки и разведки войск. Терещенко назвал более двадцати лиц, сотрудничавших с японской разведкой.
Я чувствовал, что он — крупная дичь, большая находка: многое знает о японской агентуре и может об этом рассказать. К сожалению, и мне, как и старшему лейтенанту Тимофееву, пришлось прервать допрос на самом, кажется, интересном.
Надо было срочно искать и изолировать других шпионов. И в этом направлении наша небольшая группа оперативников работала напряженно. Уже к 13 августа, то есть всего за считанные дни, мы взяли — ни много ни мало — более пятидесяти шпионов. Это был явный перегруз — мы не успевали их допрашивать и затребовали подкрепление — подмогу для ведения следствия…
Но пришел черед изолировать и отряд поручика Симачкина. Правда, случаев нападения; диверсантов на наши армейские тылы не наблюдалось. Однако диверсионный отряд существовал, и само по себе это — серьезная опасность.
Обещанного подполковником Глуховым воинского подразделения для ликвидации диверсантов все еще не было. Молчал и Белянушкин…
Позже мы узнали, что в это время стремительно наступавшие советские войска разобщили и разъединили целые дивизии и армии японцев, загнали в сопки и таежные дебри многотысячные группы противника и там их доколачивали. Ясно, что наше командование не могло снимать с фронта силы для ликвидации мелких отрядов — в 100–150 человек, каким был отряд поручика
Диверсанты не сразу поверили, что их отпускают домой без немедленного наказания. Но вот лица их начали светлеть, появились улыбки, строй заколебался, загудел. Симачкин первым подошел к «виллису» и бросил на землю маузер в деревянной колодке, гранаты и японский штык в чехле. Потом стали сдавать оружие остальные. Фамилии диверсантов и их адреса я записывал в блокнот, достоверность сведений о каждом подтверждал Белянушкин. Не прошло и часа, как диверсионный отряд перестал существовать. Оружие мы уложили в «виллис», который тихим ходом двинулся к зданию миссии. А нам пришлось идти за ним пешком, поскольку свободного места в автомашине не оказалось. Рядом брели, понурив головы, Белянушкин и Симачкин, которым я предложил идти в комендатуру для разговора. Прибыв к зданию бывшей шпионской миссии и разгрузив оружие, я прежде всего побеседовал с Белянушкиным. Тот рассказал вот что о своем пребывании в отряде Симачкина.
В урочище Барсука Белянушкин прибыл в полдень 12 августа. Возле большого костра его окружили диверсанты. Начался нервный, бестолковый разговор. Рассказу Белянушкина о том, что случилось лично с ним — как его вызвали в комендатуру, где по-хорошему беседовали, — диверсанты сперва не поверили. Послышались даже злобные выкрики: «Знаем мы гепеушников». — «Они из нас жилы будут тянуть! Потом в расход пустят…»
Белянушкин поднял руку. Полегоньку толпа утихла.
«А вас они били?» — спросил кто-то. «Нет, не били, честно скажу: я сам от слабости и переживаний упал на колени. Они подняли меня…» — «Вишь, на колени ставили!» — раздался нервный смешок. «Да не ставили! — гаркнул по-полковничьи Белянушкин. — Сам я упал от переживаний…» — «А какие они из себя?» — «Обыкновенные русские ребята. Молодые, симпатичные, веселые…» — «Много у них войск?» — «Видел несколько автоматчиков». — «Что они предлагают?» — «Предлагают сложить оружие и разойтись по домам». — «Вы-то верите, что они домой нас отпустят?» — «Верю! И советую сдаться на милость победителей». — «А что вы сами решили?» — «Я уже сдался победителям. Пусть они и решают обо мне… — Низко опустил голову Белянушкин. — Набегался досыта за свою жизнь. Больше не хочу. Да и куда сейчас побежишь?!»
Долго не расходились диверсанты — шумели, спорили. А Симачкин вроде бы скис, увял, больше отмалчивался. Видно было: в отношении самого себя он еще не принял никакого решения.
В тот день Белянушкин встретил несколько близких ему людей, поговорил по душам…
Вечером диверсанты опять сгрудились у костра, продолжая судачить. Одни считали, что нужно сложить оружие и разойтись кто куда хочет, Белянушкин пусть вернется к русским и укажет им место, где это оружие находится; другие — послать в русскую комендатуру делегацию из трех человек, которая должна выяснить условия сдачи и, в частности, отпустят ли их домой или арестуют; третья группа — пойти всему отряду к Лишучженю, остановиться на опушке леса, выставив наблюдателей, и послать гонца в комендатуру с просьбой прислать представителя для переговоров. В случае если вместо представителя к ним станет приближаться советская воинская часть, то тогда всем вернуться в урочище и разойтись по тайге.