Распутин (др.издание)
Шрифт:
— Я всегда предупреждала Ники относительно Трепова, но он так наивен и доверчив… — сумрачно сказала царица. — И сейчас Трепов в Ставке. Чего он там добивается, я понять не могу… Я сегодня всю ночь не спала и вся разбита…
— Ты не забыла, что сегодня у меня будет наш Друг? — помолчав, сказала Вырубова. — И сейчас только что ушла от меня его Прасковья Федоровна. Какая разница: он бессребреник, святой, а эта хитрая бабенка только и думает, как бы выклянчить что… Так ты будешь?
— Непременно. Только в нем и нахожу я опору…
Вырубова простилась и ушла.
Больная царица снова тяжело задумалась у окна. Она старалась угадать, что проводит теперь в Ставке Трепов и что вообще там делается. Но если бы тяжелый взор ее мог из Царского видеть Могилев, она увидела бы, что голубоглазый царь в эти минуты совершенно безмятежно примеривал новый казачий мундир. Мундир этот так понравился ему, что он решил
Но больная несчастная царица еще не знала ничего этого и в сумрачном раздумье все стояла у окна и смотрела тяжелыми глазами в занесенный снегом парк. Небо было точно свинцовое, тяжелое, угрюмое, и ветер гнул, шумя, уже обнаженные деревья, срывая с них последние, еще уцелевшие местами листья, и листья эти, как золотые кораблики, захваченные бурей, кружились и метались в холодном воздухе и уносились в безвестные дали…
XLI
БЕСПОЛЕЗНАЯ КРОВЬ
В красивом, сводчатом, похожем на дорогую бонбоньерку кабинете молодого князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон, в жутко напряженной тишине ночи сидело трое: великий князь Дмитрий Павлович, высокий, красивый, но, видимо, очень нервный молодой человек, на веселое поведение которого так жаловалась государю Александра Федоровна, знаменитый правый депутат Государственной Думы В. М. Пуришкевич, сухой, среднего роста человек с рыжеватыми бакенбардами, бледным лицом и нервно жмурящимися глазами, одетый в генеральскую форму Красного Креста, и поручик Алексей Львов, крепыш, с душой прямой, простой и твердой, который после ранения очень сдружился с Пуришкевичем в его госпитале. Им не говорилось, сердца их усиленно бились, и они невольно чутко прислушивались ко всякому шуму извне: молодой князь Юсупов с доктором из санитарного поезда Пуришкевича Лазавертом, переодетым шофером, уехал за Григорием Распутиным, и они должны были скоро прибыть, а потом здесь, в этом уютном и роскошном кабинете, Григорий должен был быть убит. На столе был сервирован чай, вино, фрукты, и перед отъездом доктор Лазаверт собственноручно в присутствии всех портвейн и пирожные, которыми предполагалось угощать Григория, отравил страшным цианистым кали, который дал ему для этой цели известный член Государственной Думы В. А. Маклаков, видный кадет и бонвиван. Столу был придан умышленно такой вид, как будто бы только что из-за него торопливо встало и удалилось наверх в гостиную большое общество, среди которого должна была быть и приманка для Григория, молоденькая и хорошенькая графиня Н.
Заговорщики, как и вся понимающая в политике толк Россия, сознавали, что страна идет гигантскими шагами к гибели, и были твердо убеждены, что главная причина гибели России — полуграмотный, странный мужик-сибиряк Григорий, таинственно забравший в руки страшную власть над царицей и царем, а следовательно, и над Россией. Как одним странно казалось, что стоит заменить гнусную фамилию этого человека — Распутин — на другую, в сибирском стиле — Новых, так что-то в этом человеке, в его роли в жизни изменится, так точно другие — и их были миллионы — были уверены, что стоит убить этого человека, как все быстро придет в порядок, и они сами и вся Россия будет спасена. Все они отлично знали, что о роковой, гибельной роли этого человека в жизни России и, в частности, двора, царю не раз и не два писали и говорили близкие ему люди, как начальник его походной канцелярии князь Владимир Орлов, как великий князь Николай Михайлович, всю свою жизнь занимавшийся историей и не останавливавшийся перед обнародованием до того секретных и компрометирующих царскую фамилию материалов, как великий князь Александр Михайлович, женатый на родной сестре царя, как заслуженный генерал Кауфман-Туркестанский, как толстый и энергичный М. В. Родзянко, председатель Государственной Думы, как княгиня Васильчикова и многие другие, но все эти обращения и уговоры царя, точно уже обреченного Роком на гибель, были безрезультатны: голубоглазый тихий царь не реагировал никак, а темпераментная властная царица очень быстро добивалась от него кар для этих смельчаков, которые удалялись
Григорий довольно быстро пошел в приготовленную для него ловушку. С одной стороны, он совершенно определенно знал, что многие уже носятся с мыслью убить его, знал об усиленных мерах охраны, которые принимались ради него, но с другой стороны, не запереться же в четырех стенах! А кроме того и превыше всего, им все более и более овладевало тяжелое, безразличное состояние, какая-то странная апатия: ну их всех и все к чертовой матери, в самом деле! Двум смертям не бывать, а одной все равно не миновать… И все чаще и чаще прибегал он к снадобьям своего дружка, тибетца Бадмаева, к этому пойлу, которое дает душе такой покой и доброе безразличие ко всему… И заботы о его безопасности со стороны его ловкой, оборотистой бабы Прасковьи Федоровны, переселившейся из Покровского в Петроград и очень быстро освоившейся с обстановкой мужа, со всеми этими аристократами и сановниками, проникшей уже ловко во дворец, — только тяготили его, как тяготила его и ее бабья скаредность и жадность и глупое стремление набить поскорее кубышку… В муже она стала теперь прежде всего видеть очень хорошую доходную статью, берегла его, и ему было тошно. И когда она узнала, что его везут ночью к князю Юсупову, она начала вздыхать и все повторяла:
— Ох, не езди, Ефимыч!..
— А поди ты к… — огрызнулся, наконец, Григорий, закутался в свою дорогую соболью шубу, спустился вниз и уверенно сел в сверкающий княжеский автомобиль, и еще ярко освещенными улицами — хотя было уже за полночь — понесся в ночь, скучливо глядя по сторонам своими тяжелыми глазами и только из приличия поддерживая с князем малоинтересный разговор.
В кабинете князя все стояла напряженная тишина. Заговорщики все курили и с бьющимися сердцами чутко прислушивались. На полу ярко белела шкура огромного белого медведя, а на темной стене так же ярко выделялось белое из слоновой кости распятие тонкой работы.
— Едут! — вдруг полушепотом бросил Пуришкевич.
Действительно, на широком дворе послышался мерный стук мотора, и по стене кабинета медленно и тихо проплыл яркий свет фонарей автомобиля — точно какая-то бледная жуткая тень прошла комнатой и исчезла.
Поручик Львов бросился к граммофону, который был заготовлен нарочно вверху на лестнице, чтобы отдаленная музыка эта дала Григорию знать, что наверху в ожидании его веселится большое общество. И разухабистые звуки известного американского марша «Yankee doodle» [71] понеслись по опустевшему, точно вымершему дворцу: родственников князя дома не было, а бесчисленная челядь была распущена на эту ночь умышленно.
71
Янки дудль (англ.) — песня времен войны за независимость.
Заговорщики неподвижно замерли на слабо освещенной лестнице, которая вела сверху из гостиной в кабинет, где должно было произойти убийство. Они слышали, как тяжело затворилась входная дверь, как приехавшие отряхивали ноги от снега и как Григорий своим сибирским говорком спросил:
— Куда, милой?
Доктор Лазаверт, сбросивший свой наряд шофера, торопливо присоединился к заговорщикам на лестнице. Затаив дух, они прислушивались к тому, что происходило в кабинете, куда, смеясь и переговариваясь, прошли молодой Юсупов и Григорий, но там, видимо, было все благополучно и шла мирная беседа. Так прошло несколько минут… Потом — услышали они — как дверь кабинета отворилась и, когда они, спотыкаясь, бросились лестницей наверх, к ним вошел, нежно звеня шпорами, Юсупов, высокий, красивый молодой офицер.
— Представьте, господа… — сказал он, сдерживая невольную дрожь в голосе. — Это животное не пьет и не ест ничего, несмотря на все мои угощения! Что нам делать?
— Возвращайся обратно, Феликс, — сказал великий князь, — и попробуйте еще раз. И главное, не оставляйте его одного: если он поднимется сюда, то увидит то, чего не ожидает, и тогда придется или отпустить его с миром домой, или покончить с ним уже шумно, что неприятно…
— А как его настроение? — тихо под звуки разухабистого марша на лестнице спросил Пуришкевич.