Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля
Шрифт:
В том же самом гамаке, в котором меня принесли в Мулатос, я двинулся дальше в Сан-Хуан-де-Ураба, но теперь мой эскорт увеличился. Теперь процессию составляли не меньше шестисот мужчин. А кроме них, еще женщины, дети и животные. Кое-кто отправился в путь верхом на осле, но большинство шагало пешком. Переход занял почти весь день. Путешествуя на плечах мужчин, которые несли гамак по очереди, я постепенно восстанавливал силы. Мулатос, как я подозреваю, в те дни опустел. Спозаранку включили электрогенератор и радио, и музыка гремела на всю округу. Все происходящее напоминало ярмарку. А я, виновник торжества, возлежал на ложе, мимо которого
Во время путешествия я постоянно мучился от голода и жажды. Кусочки содового печенья и малюсенькие глоточки воды слегка поддерживали меня, но аппетит мой только разыгрался. Въезд в Сан-Хуан напомнил мне народные празднества. Все жители маленького и живописного поселка, продуваемого морскими ветрами, вышли мне навстречу. На этот раз уже были приняты меры, чтобы оградить меня от назойливых зевак. Полиции удалось сдержать толпу, запрудившую улицы.
Так окончилось мое путешествие. Доктор Умберто Гомес – первый врач, который, после моих скитаний в море, сообщил мне приятную новость. Он приберег ее напоследок, поскольку сначала хотел убедиться, что я в состоянии ее вынести. Потрепав меня по щеке и приветливо улыбнувшись, он сказал:
– Вы сейчас отправитесь на самолете в Картахену. Там вас ждут родные.
Глава 14
Мой героизм проявился в том, что я не умер
Я никогда не думал, что можно стать героем только потому, что пробудешь десять дней на плоту и вытерпишь муки голода и жажды. У меня не было иного выхода. Окажись на плоту запас воды, галеты, компас и рыболовные снасти, я наверняка тоже был бы сейчас жив, однако меня не считали бы героем. Так что мой героизм проявился исключительно в том, что я за десять дней не умер от голода и жажды.
Я совершенно не стремился стать героем. Я старался лишь спасти свою жизнь. Но коли судьба подсунула мне этакую конфетку с сюрпризом, окружив мое спасение ореолом героизма, мне приходится с этим стоически мириться.
Меня спрашивают, как чувствуют себя герои. Я совершенно не знаю, что отвечать на подобные вопросы. Я лично чувствую себя так же, как и раньше. Я не изменился ни внешне, ни внутренне. Солнечные ожоги прошли, шрам на колене зарубцевался. Я прежний Луис Алехандро Веласко и на большее не претендую.
А вот люди вокруг – те изменились. Мои друзья полюбили меня еще сильнее. А враги, наверно, еще сильнее возненавидели, хотя, по-моему, у меня нет врагов. Когда меня узнают на улице, то глазеют, как на диковинную зверушку. Поэтому я решил ходить в штатском – пока люди не позабудут обо всей этой истории.
Первое, что ощущаешь, став важной персоной, – это что люди обожают слушать твою историю, когда бы и где бы ты ее ни рассказывал. Я понял это в военно-морском госпитале в Картахене, где ко мне приставили охранника, чтобы оградить меня от назойливых посетителей. Я знал, что когда выйду из больницы, то должен буду бесконечно рассказывать о случившемся, ведь, как мне сообщили охранники, в город со всей страны съехались журналисты, жаждавшие обо всем написать и поместить мои фотографии. Один из газетчиков, обладатель шикарных двадцатисантиметровых усов, сфотографировал меня пятьдесят с лишним раз, но задать мне вопросы ему не позволили.
Другой,
История одного репортажа
Ко мне в палату пускали только моего отца, охранников, врачей и санитаров военного госпиталя. Однажды появился врач, которого я прежде ни разу не видел. Совсем юный, в белом халате, очках и с фонендоскопом на шее. Он буквально ворвался в палату, не произнеся ни слова.
Дежурный унтер-офицер растерянно уставился на него и попросил документы. Молодой врач пошарил по карманам и сказал, что он их забыл. Тогда унтер-офицер сообщил, что без специального разрешения директора госпиталя разговаривать со мной запрещено. А посему они отправились к директору. Через десять минут оба вернулись.
Охранник вошел первым и предупредил меня:
– Доктору позволили осмотреть вас в течение пятнадцати минут. Это психиатр из Боготы, но, по-моему, он переодетый репортер, – добавил унтер-офицер.
– Почему вы так считаете? – спросил я.
– Потому что он очень напуган. И потом, психиатрам фонендоскоп ни к чему.
Тем не менее посетитель довольно долго беседовал с директором госпиталя. Разговор шел о медицине, о психиатрии. Они сыпали всякими мудреными медицинскими терминами и очень быстро нашли общий язык. Поэтому молодому человеку разрешили поговорить со мной четверть часа.
Не знаю, может, на меня так подействовало предупреждение унтер-офицера, но когда молодой человек вновь вошел в мою палату, мне уже показалось, что он на врача не похож. На репортера он тоже не был похож, хотя до этого я никогда не видел репортеров. Молодой человек скорее смахивал на священника, переодетого врачом. Я решил, что он не знает, с чего начать. На самом же деле он раздумывал, как бы удалить из палаты дежурного унтер-офицера.
– Пожалуйста, достаньте мне где-нибудь несколько листков бумаги, – попросил врач.
Он, видимо, рассчитывал, что охранник отправится за ней в контору, но тому приказали не оставлять меня одного. Поэтому за бумагой он не пошел, а, выглянув в коридор, крикнул:
– Эй, принесите-ка писчей бумаги, живо!
Бумагу моментально доставили в палату. Прошло уже более пяти минут, а врач не задал мне еще ни одного вопроса. Только получив бумагу, он приступил к делу. Протянул мне листок и попросил нарисовать корабль. Я нарисовал. Потом он попросил меня поставить под рисунком подпись, и я поставил. Затем надо было нарисовать деревенский дом. Я постарался нарисовать как можно лучше, а рядом изобразил банановое дерево. Он опять попросил подписаться. Теперь я окончательно убедился, что передо мной переодетый репортер, а никакой не врач.
Когда я закончил рисовать, молодой человек посмотрел на листки, что-то промямлил и начал расспрашивать меня о моих приключениях. Дежурный унтер-офицер перебил его и напомнил, что такие вопросы задавать не положено. Тогда врач осмотрел меня, как обычно осматривают больных. Руки у него были ледяные. Если бы дежурный их потрогал, он бы вышвырнул самозванца вон. Но я промолчал: очень уж меня подкупило волнение этого юнца и то, что он решился на такое. Пятнадцать минут, отведенные для разговора, еще не истекли, а мнимый доктор пулей вылетел из палаты, прихватив с собой рисунки.