Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
— А работа? Побоку?
— Кто ж мне отвалит в придачу к жалованью? Я не на лишний фунт зарюсь, меня соблазняет вольное существование.
— Долго ль продержишься на три тысячи?
— Достанет, надеюсь, чтоб, в конце концов, прояснить, чего я стою. Пока еще время не упущено. Я обойдусь, а Бетти работает.
— Не станет противиться?
— А это уж как старушке вздумается. Что не по нраву, проглотит. А в чем не разбирается, пускай носа не сует. Вон ты про брата сказал — жизнь его. Ну а эта — моя. И она проносится галопом. Порой прямо оторопь берет от бешеного ее аллюра. Надо хоть что-то
— Слушай, какие тут советы, раз у тебя такой настрой?
— А если подам на конкурс, напишешь рекомендацию?
— Это с удовольствием, это пожалуйста.
— Спасибо, — Тед отхлебнул «гиннеса» и, раздавив замусоленный, лопнувший окурок, достал припасы для следующей сигареты. — Ну, подъехали к главному. На субсидию ринется, сам понимаешь, свора понаторелых искусников, за спиной у которых художественные колледжи. Вот мне и охота убедиться, что я не пролечу, рыпаясь против эдаких. Вот как ты считаешь — потяну я?
— Думаю, вполне. Да, верно, новых горизонтов ты не открываешь, но…
— Ах, ты о том, что я не наколачиваю реек на древесные плиты и не плету узоры из унитазов, полные подспудного смысла? Словом, никакой тебе модерняги?
Я расхохотался.
— Да ну тебя, Тед! Не про то я! Великолепно ты понимаешь. Работаешь ты крепко, добротно. У тебя есть стиль, и видимо, его можно отточить, если на постороннее не отвлекаться. Разумеется, мнение только мое. А я-то в изобразительном искусстве не специалист.
— Правильно. Но ты, Гордон, один из немногих интеллигентов, с кем можно покалякать о живописи. Не густо у меня со знакомствами в сведущих кругах.
— Может, тебе же на пользу.
— Мне и самому так кажется.
— По — моему, — продолжал я, мы уже пересели за столик, где можно было беседовать, не надрывая горла, чтоб перекричать напористые переговоры бармена и клиентов, — выявил художник истинно свое видение мира — отыщет и своего зрителя, которому именно такой стиль доставляет удовольствие. Потому что другого художника, двойника, — нет. Талант нуждается в упражнении. У человека есть обязательства перед талантом. В этом мире, Тед, нет ничего прекраснее таланта. И самое горькое — талант несостоявшийся.
— Что говорить. Только порой уж очень тяжко не растерять веру. Когда работаешь вот так в одиночку и всем до лампочки — есть ты или тебя нет.
— Видишь ли, брось ты писать — в живописи не зазияет невосполнимая брешь. О полотнах, не созданных Тедом Бранчем, скорбеть не станут. Зато сколько людей будут благодарны за картины, которые ты написал.
Я пошел принести еще пива.
— А ты сочиняешь что? — поинтересовался Тед, когда я вернулся.
— Ничего выдающегося.
— Что же, не претворяешь свои же теории в практику?
— Тед, дорогой, у меня не талант, а только лишь способности. Все мои поделки оборачиваются бледным слепком с творений других.
Да… никогда ничего подобного я вслух не высказывал. Даже перед собой признаться в таком не хватало честности. Я разом вдруг сник — вот и отнята моя мечта: она, может, и не довлела над моей жизнью, но подсознательно я согревался ею.
— Помнишь, что болтали
— Верно, верно, — покивал Тед. — Я-то всей душой рад бы повторить подвиг Лоури, да только Лоури из меня никакой.
— А ты, Тед, попробуй! Суждено — проиграешь, но глупо проигрывать, даже не вступив в бой.
Вздохнув, Тед принялся за сигарету.
— Вдохновляюще ты на меня действуешь, старик! Подогреваешь мое мужество.
— Только вот писать за тебя не могу. Тут уж ты сам. Продал что за последнее время?
— Ну как сказать, — Тед взглянул на массивные металлические часы. — Располагаешь временем?
— Чересчур засиживаться некогда.
— Пиво еще будешь?
— От жажды, дружище, не сгораю. Что за спешка вдруг?
— Хочу тебе кое-что показать. Займем твою машину на полчасика?
— О чем речь.
Мы допили и вышли. Пивная стояла на холме. Пятнадцать лет назад с десяток улиц, застроенных домами, вползало на него шеренгами. Теперь на их месте пустырь, заросший травой. Он резко обрывается в низину, где беспорядочно высыпали новенькие муниципальные здания. Легкая дымка в долине радужно заиграла от нежданно брызнувшего солнышка. Послушно сворачивая по указаниям Теда, я покатил через центр города.
— Выпадают деньки, когда обшарпанное наше местечко определенно смотрится красиво.
— Камни и деревья, — пояснил Тед, — эффектнейшая композиция. Но когда камень разрушается, деревьям его не спасти. — Он поглубже умостился на сиденье. — Знаешь, я стараюсь запечатлеть здешние уголки. Не хватает времени зарисовывать — фотографирую. Сам понимаешь, меня не точит ностальгия по развалюхам, в которых приходилось ютиться людям, и по нескончаемому рабочему дню: день — деньской рабочие вкалывали на здешних фабриках, а всего нажитого — горб да чахотка. Нет. Но у городка имелся стиль. А какой уж там стиль в стекле и бетоне?
Мы переехали реку, прокатили по берегу и опять поползли на холм. Узкая петляющая дорога бежала мимо зимних лугов, огромных парков и добротных свежепокрашенных особнячков, прячущихся среди вязов, дубов и платанов. Весной здесь царили холодновато — зеленые оттенки. На ветровом стекле посверкивало солнце, поминутно ослепляя бликами — пришлось опустить козырек: дороги не видно. Сюда нас с Бонни в детстве привозили на прогулки. В сезон мы собирали смородину на варенье или гоняли мяч, обшаривали заросли рощиц, укромные места в подлеске. Наши родители посиживали, разморенные, лениво перекидываясь обрывками фраз, а далеко внизу гудели, проносясь, поезда. Фабрики и склады стояли, застывши, подремывая в лучах воскресного солнышка. Уже тогда в Бонни сидел бес неугомонности, я же был ребенком тихим и спокойным. Ему быстро прискучивали наши игры, и он удирал: обшаривал все окрестности, не страшась забрести на запретную территорию частных владений. Когда наступал час отъезда, начинались долгие его розыски.