Рассказ о непокое
Шрифт:
Разумеется, неверно утверждение УСЭ, что "Вапліте" стремилась "оторвать Украину от Советской России". Хвылевый, исходя из националистических концепций, действительно отделял путь развития украинской культуры от культуры русской, но политического отрыва украинского государства от Союза Советских Республик даже Хвылевый не "провозглашал", и вообще об этом речи не было. Но очень возможно, что кое-кто — из ориентировавшихся на ошибочные позиции "Вапліте" и, в частности, на лозунги Хвылевого, приобретавшие политическое звучание, — мог, понятно, лелеять и такие антисоветские мечты. Так вот — несут за это ответственность ваплитовцы или не несут?
Думаю, что "Вапліте" в целом — как организация — ответственна даже и за такой неожиданный эффект, если она могла спровоцировать его своими ошибочными политическими позициями.
Однако, осуждая политическую роль "Вапліте" в истории нашей литературы, не следует так решительно противопоставлять
Теперь я могу ответить и на вопрос, обращенный ко мне лично, — почему я не вошел в "Вапліте" сразу, в день ее основания.
В воспоминаниях о Блакитном я уже говорил: я не вошел в "Вапліте" тогда, когда "Вапліте" организовывалась и меня пришли звать и уговаривать Яловый с Досвитным потому, что были на стороне Блакитного в тогдашней литературной "трехсторонней" распре Блакитный — Хвылевый — Пилипенко ("массовизм — олимпийство — червона просвіта"). Само собой разумеется, каждый из этих трех терминов той эпохи — "массовизм", "олимпийство", "червона просвіта" — теперь приходится брать в кавычки и объяснять. Я объясню позднее, когда должен буду остановиться подробнее на взглядах Хвылевого, который, хотя и был, собственно, автором этой "тройственной" терминологии, однако никогда, даже в пылу спора с Блакитным, не ставил знака равенства между "массовизмом", проповедуемым Блакитным, и "червоной просвітой", осуществляемой на практике Пилипенко. А звать меня на учредительное собрание "Вапліте" и уговаривать приходил не сам Хвылевый, а его "мушкетеры" (так мы называли Ялового и Досвитного), потому что с Хвылевым отношения у меня были тогда "неопределенные": я вышел из группы "Урбиной, поспорив с Хвылевым, — он не признавал "сюжетности" и "фабульной насыщенности" в прозе, за которые стоял тогда я, — именно поэтому Хвылевый не включил в альманах "Кварталы" мой рассказ. Характерно, что, продолжая оставаться внешне в приятельских отношениях с Хвылевым, я никогда больше не дискутировал с ним ни на какие темы и чисто "по-мальчишески" подчеркивал свою от него "независимость" тем, что не дарил ему своих книг с авторской надписью, что непременно делали в то время все — и друзья, и недруги Хвылевого. Мы шли с ним как-то вместе, возвращались с катка с коньками под мышкой, и вдруг Хвылевый сказал мне:
— Вы — гордый; вы — единственный, от кого я не получил ни одной книги с авторской надписью…
И в словах его звучали не только обида, но и… гнев.
Почему же я все-таки пошел в "Вапліте" на следующий год? Может быть, именно потому, что Хвылевый оттуда должен был уйти, что его должны были из "Вапліте" исключить?
Нет, такой "ортодоксальности" я себе приписывать не стану — даже теперь, много лет спустя. Когда я вступал в "Вапліте", Хвылевого действительно собирались исключать — об этом уже шли разговоры: председателем станет Кулиш; Хвылевый — Яловый — Досвитный, официально будучи "изгоями", все-таки "духовно" останутся, и дух Хвылевого, следовательно, будет витать над организацией. Это понимали, прежде всего, ближайшие единомышленники Хвылевого, но это понимали и те ваплитовцы, которые единомышленниками Хвылевого не были, которые осуждали его концепции, однако держались "Вапліте", потому что она противостояла рапповскому и вуспповскому "напостовству".
Я пошел в "Вапліте" на второй год потому, что за этот год изменилась литературная ситуация, изменился и я сам. Я по-иному стал видеть литературный процесс, по-иному определять и свое место в нем. Влияние Блакитного (после его смерти и распада "Гарта") несколько… ослабело. От театра (в том числе и самодеятельного театра, который главным образом сближал меня с массовизмом) я чем дальше, тем больше отходил, и чем больше я отдавался литературному творчеству, тем охотнее готов был признать если не "олимпийство", то специфику творческой индивидуальности литератора. В "Вапліте" входили все мои друзья по прежнему "Гарту" — все те литераторы, которые мне близки творчески. Вне круга ваплитовцев — именно круга писателей, входивших в эту организацию, — мне было одиноко; я был и творчески и душевно совсем один. Я понимал, что перед моими друзьями не стелется мягкая, торная дорога в литературе, да и в жизни, что как раз на их плечи обрушится тяжесть литературной, да и не только литературной, критики, — я сознавал это, как сознавали и они. Но ведь они же были мои друзья — следовательно, была это не только романтика — разделить их судьбу, а обыкновенный нормальный процесс отбора: а как же иначе? — я должен был быть с теми, кто мне близок.
И я не пошел в трансформированный "напостовский" "Гарт", позднее — в новосозданный ВУСПП. Микитенко, который уговаривал меня остаться гартовцем (я как раз редактировал и печатал в "Сільському театрі" его пьесу "Иду", и в нашем разговоре, таким образом,
Итак, я вступил все же в "Вапліте" и сразу пополнил группу внутриваплитовской оппозиции: Йогансен, Слисаренко, Вражлывый, Павло Иванов и теперь, значит, я. Близки нам были Шкурупий и Бажан, но они в то время жили и работали не в Харькове, а в Киеве, так что участия в повседневной жизни организации не принимали.
Почему же эта группа, говорю о группе, потому что мы были по-приятельски тесно объединены (хотя не разделяли взглядов Хвылевого, следовательно, также были в "оппозиции" к нему и другие товарищи), почему же эта группка оппозиции, которая никак не разделяла концепций Хвылевого, не вышла из "Вапліте", не отделила своей судьбы от организации, которая как раз в это время подверглась критике именно за эти "хвылевистские" концепции, критике уничтожающей, даже с "оргвыводами"?
Именно потому! Именно потому не вышли мы из организации, что организация подвергалась критике с суровейшими оргвыводами. Потому что над всеми нависла беда. Мы не могли бросить товарищей в беде, даже будучи с ними несогласны, даже не разделяя многих их позиций.
Романтика? Рыцарство? Безрассудная романтика и глупое рыцарство?
Кто его знает… Надо же принять во внимание, что в ту пору и в нашем мировоззрении еще живы были отголоски своеобразной, мелкобуржуазной, конечно, по сути, "анархической", так сказать, революционности, столь характерной для идеологов "ваплитянства".
К тому же, не будучи носителями ни тогдашних, ни позднейших концепций Хвылевого ("прочь от Москвы" мы категорически отвергали, "психологическую Европу" считали пустозвонством, "азиатский ренессанс" нас смешил, а на "романтику витаизма" мы пожимали плечами: должен же быть какой-нибудь "изм", пускай будет "измвитаизм"), итак, не будучи носителями концепций Хвылевого, не одобряя и литературной фронды нового руководства "Вапліте" (Кулиш, Эпик), мы в то же время никак не могли принять другие, сектантские, как мы считали, напостовские теории самоновейшего пролет-культовства. Потому-то и предпочитали оставаться со старыми товарищами (пускай и не соглашаясь с ними). Правда — лишь до поры до времени. Когда позднее, уже после ликвидации "Вапліте", бывшие ваплитовцы (плюс кое-кто из "Молодняка" да из числа "диких") организовали "Пролітфронт", очередное новообразование в русле "ваплитянства", мы в "Пролітфронт" не пошли, как нас ни уговаривали Хвылевый и Кулиш, и создали свою "Группу А".
Теперь товарищи, которые тогда в какой-то части были оторваны от литературного процесса, реабилитированы. Однако каждому понятно, что в историческом аспекте это никак не "реабилитирует" самой организации "Вапліте", не оправдывает всех ее действий, не объявляет правильными, тогдашние ее позиции, вообще, не говорит "да" на каждое прежнее "нет", как не зачеркивает и тех ошибок, которые допустил в свое время тот или иной товарищ, бывший ваплитовец. Не оправдывает, хотя сейчас нам понятно, что фронде членов "Вапліте" предшествовало воспитание их в условиях социального и национального гнета и протеста против царского режима с его "валуевщиной": "Украины не было, нет и быть не может"… Тяжкий национальный гнет не мог не сказаться на формировании взглядов какой-то части первого послеоктябрьского поколения литераторов, на стремлениях молодых людей того времени — преимущественно крестьянского происхождения, но с большими претензиями на урбанизацию жизни своего народа и жаждущих национального самоутверждения.
Мы были социально заряжены и творчески порождены Октябрьской революцией и гражданской войной; были первым поколением украинских советских литераторов. Мы дружно сбрасывали старых богов, с радостью топили перунов, "низвергали" с пьедесталов бывшие авторитеты. И нам очень хотелось создать пролетарскую, именно — первую в мире пролетарскую литературу. Представляли мы эту пролетарскую литературу неясно, туманно, собственно, и вовсе не представляли. Мы знали только, что будет она совершенно не такой, какой была литература донынешняя, не пролетарская. Разумеется, мы были и сектантами: породил нас протест против Пролеткульта, но в себе самих мы еще несли зернышко топ же пролеткультовщины. Мы не знали, какой будет пролетарская литература, однако же все мы — и это крепко сплачивало нас — были против "напотовства", записавшего нас в "попутчики", и против его организационных формаций — РАППа и ВУСППа. Ведь во всех партийных документах о литературе подчеркивалось, что партия не отдает предпочтения и ис предоставляет привилегий ни одной из существующих литературных организаций. Однако на практике часто поддерживался приоритет РАППа в России и ВУСППа на Украине. ВУСППу отдавалось безусловное предпочтение, а вуспповцам — привилегии. Официальная критика благосклонно рассматривала все, что напишет и опубликует член ВУСППа, и вовсе не благосклонно — все, что напишет член "Вапліте". И это нас тоже объединяло и сплачивало.