Рассказ о непокое
Шрифт:
Они вошли вдвоем — Курбас и Бучма — в желтых кожаных куртках. "Березіль" зародился при Сорок пятой дивизии еще во фронтовые времена, дивизия и до сих пор шефствовала над театром, и это отражалось на — экипировке актеров.
Не помню уже сейчас той беседы в кабинете Христового, осталось лишь впечатление от независимой позиции Курбаса и Бучмы: спектакль мы сделали так, как представляем себе современное осмысление пьесы, поправок и изменений вносить не будем; если мы вас не убедили, то запрещайте спектакль и все: будем делать очередной. Христовый решил поехать в Киев, посмотреть спектакль и после того определить его судьбу.
Я участия в беседе не принимал, потому что спектакля не видел да и субординация не позволяла.
В тот вечер я случайно ужинал в летнем ресторанчике, открывшемся в тот год на Театральной площади в садике у кирхи. Ужинал не один, а с русскими драматическими актерами Юреневой и Максимовым. Максимов был широко известен тогда и даже знаменит по кинофильмам; в дореволюционных картинах фирмы Ханжонкова, в паре со звездами киноэкрана той поры Лысенко и Холодной, неизменно выступали Мозжухин либо Максимов. Юренева была из прославленной плеяды русских драматических актрис на Украине (Полевицкая, Жвирблис, Юренева), особенный успех имела в киевском театре Соловцова в роли Лауренсии в пьесе Лопе де Вега "Овечий источник" ("Фуэнте Овехуна"). Но годы шли, молодость осталась позади, и драматическая инженю и героиня по амплуа подумывала о том, чтобы оставить театр. А Максимов вообще оказался на мели: советская кинематография еще не поднялась на ноги, а в драматическом театре, где Максимов когда-то начинал, он уже не мог найти себе места. Вот и ездили они в том году вдвоем, гастролируя в провинции, — с водевилями, драматическими этюдами, декламацией и популярной тогда мелодекламацией.
Я как инспектор театров и член Главреперткома должен был просмотреть их новую программу скетчей и исценировок и дать или не дать на нее разрешение.
Но не для "магарыча" пригласили меня тогда Юренева с Максимовым. Разговор был серьезный: прославленные актеры русской сцены раздумывали — не перейти ли им на сцену украинскую?
В те годы (в начале двадцатых) это не был экстраординарный случай. Вслед за русским актером и режиссером Загаровым, который первым из русских театральных деятелей перешел на украинскую сцену и стал одним из организаторов послеоктябрьского украинского театра, — двинулось с русской сцены на украинскую немало выдающихся актеров: Мещерская — в театр им. Шевченко в Киеве, Петипа — в театр им. Франко, Новинская — в театр музыкальной комедии в Харькове. Перешли и режиссеры: Глаголин — в театр им. Франко, Клещеев — в театр им, Шевченко в Полтаве, Инкижинов — в "Березіль". Не буду сейчас останавливаться на толковании этого явления и излагать его причины — это надо делать особо, в специальном театроведческом исследовании.
Так вот, сидели мы с Юреневой и Максимовым и обсуждали перспективы такого перехода и его целесообразность.
Как раз в это время в ресторанчик вошли Курбас и Бучма, поздоровались с нами и сели за столик неподалеку.
Помню, как я тогда растерялся. Весь апломб, с которым я до того беседовал с Юреневой и Максимовым, мигом пропал, и я отчаянно смутился: что греха таить, моя заочная критика "Березіля" была совершенно абстрактна — демагогическое теоретизирование. Издалека все это высказываешь без зазрения совести, но когда объект твоей атаки вдруг оказывается рядом — сразу лишаешься уверенности в том, что ты прав. Я так растерялся, что в дальнейшем разговоре с моими собеседниками стал мямлить и заикаться, и даже не припомню теперь, чем же он тогда кончился и по моему ли совету начал Максимов выступать в украинском репертуаре. С ужином наконец покончено. Юренева с Максимовым попрощались и направились к выходу. Поплелся за ними и я.
Но когда я проходил мимо столика Курбаса и Бучмы — столики стояли тесно, и приходилось протискиваться, — Курбас вдруг задержал меня за рукав. Сердце у меня упало: сейчас
— Товарищ, — услышал я голос Курбаса, — присаживайтесь к нам…
Я сел. Сел в полной растерянности, готовый ко всему и не зная — к чему именно. Сел и молчу, а Курбас придвинул ко мне фужер и налил белого вина.
— Читали вашу статью, — сказал Курбас и чокнулся своим фужером с моим…
Вот око! Которую же из моих статей против Курбаса имел он в виду?
— Здорово это у вас! Молодчина! — Курбас еще раз чокнулся и глотнул вина. — Так им и надо!..
Курбас, оказывается, имел в виду не статьи о нем и "Березіле". Он говорил о только вчера опубликованной моей рецензии на гастроли известного русского актера Блюменталь-Тамарина; он играл в пьесе Тренева "Любовь Яровая" матроса Швандю. Театральная пресса — по всех городах, где Блюменталь выступал в роли Шванди, — пела ему дифирамбы. И вот где-то в Харькове, в газете "Вісті", объявился рецензент, какой-то там Смолич, который в своей рецензии проводил мысль, что это позор, когда такой известный и прославленный актер разрешает себе халтурить, а его трактовку роли матроса революции квалифицировал как издевательство над героями боев за Октябрь, как барское высмеивание мужичка, хулу на самую идею революции — гадкий и злобный шарж. Так заканчивал свою рецензинку неизвестный рецензентик Смолич.
И вот оказывается, что Курбас и Бучма целиком разделяли мои мысли относительно трактовки роли Шва гіди "барином" Блюменталем в угоду нэпману и возрождающемуся в условиях нэпа мещанину-обывателю.
И Курбас снова поднял свой бокал и коснулся моего"
— Вы хорошо чувствуете театр, и вы разбираетесь в театре, — сказал он при этом, и я покраснел, как девушка на заручинах, от этой неожиданной похвалы, — жаль только… — тут же добавил Курбас и умолк.
А я из красного стал, должно быть, белым: ну, ясно, он-таки имел в виду мои статьи…
— Видите ли… — начал я, сообразив, что уместнее будет как-то самому объясниться, но тоже умолк, совершенно не зная, что же мне сказать в свое оправдание.
И тут вдруг меня осенило: а почему, собственно, я должен оправдываться? И какого черта я покраснел, вообще перепугался насмерть? А что, если я так думаю? Разве в искусстве нельзя иметь свое мнение и отстаивать его? Да, да — именно отстаивать свое мнение, а вовсе не оправдываться. И я сразу ощетинился.
— У меня совершенно другие взгляды на театр, не такие, как у вас, — заявил я запальчиво и даже дерзко. — И я отрицаю вашу систему! Это… пролеткультовская машинизация людей, ваш стилизованный человек-масса — символ вместо конкретного живого человека, это…
Но Курбас не услышал всех этих моих слов, он услышал лишь начало и повторил его:
— Отрицаете мою систему?.. А какую вы отстаиваете?
Я осекся. Какую систему отстаиваю? Вот в том-то и беда, что я не знал, какую систему мне отстаивать, которая из них наиболее "эквивалентна" эпохе, как любили мы, гартовцы, под влиянием Коряка тогда говорить.
— Ну, видите ли, — нашел я наконец, как вывернуться, — я ведь не режиссер, а публицист, я оставляю за собой право критиковать, не… не… не имея…
— Не имея за душой своей собственной конструктивной концепции, — жестко прервал меня Курбас, — не зная, что утверждать, ведь отрицать каждый может…
Я хотел уже обидеться, хотя в душе был совершенно согласен со словами Курбаса, да тут вмешался Бучма.
— Ребята, — мягко сказал он, — не ссорьтесь и не грызитесь, вот я откупорю сейчас вторую бутылку! Все дело в том, что товарищ Смолич, живя в Харькове, не имел возможности присмотреться к нашему театру, и у него, должно быть, сложилось неверное представление о твоей системе, Лесь!.. — Разливая вино, он обратился ко мне, обратился уже на "ты": — Ты какие видел у нас спектакли?