Рассказ о непокое

Смолич Юрий Корнеевич

Когда мы возвращались из Хуста, автомашины у нас не было, и мы с Юрием Ивановичем поехали в Береговое на лошадях. В каком-то селе нашу бедарку остановил, подняв руку, юноша: он попросил подвезти его до Мукачева или хотя бы до Берегового. Был это гимназист лет семнадцати. Мы с радостью согласились — спутники в дороге особенно легко вступают в разговор, а поговорить с местным юношей-гимназистом нам было интересно. Юноша действительно оказался разговорчивым и непринужденным в беседе. Узнав, что мы "советские", он сразу пошел в наступление и, ничуть не тая своих симпатий к националистической идее "самостийной Украины", высказывал сожаление, что ему не привелось во время волошинщины "пойти

в украинское войско, в родную закарпатскую Сечь". Яновский сперва отмалчивался, потом начал осторожно возражать, доказывая, что самая идея "самостийной" Украины бессмысленна, потому что этот "самостийный" путь сразу же приведет украинское государство в лапы немецких или венгерских реакционеров и капиталистов. Он пытался доказать юноше, что это идея антинародная, что она порождена кучкой контрреволюционно настроенной интеллигенции, а в народе поддержки не имеет. Все эти аргументы не подействовали на гимназиста, и он в ответ стал с еще большим пылом ругать "коммунию". Яновский ерзал, раздраженный и сердитый, потом вдруг обратился к кучеру (то был обыкновенный извозчик, зарабатывавший трудом на хлеб):

— Товарищ, — сказал Юрий Иванович, — вот вы слышали наш разговор, скажите-ка вы: кто прав — мы или этот молодой человек?

Извозчик помахал кнутом в воздухе, потом щелкнул над спинами лошадей — они сразу же перешли на рысь — и только, может быть, через минуту бросил через плечо:

— Истинный бог, это вы правду говорите! А Стецька (может, и не Стецько, а другое имя, не помню) я хорошо знаю: он из нашего же села. Не думайте, что он полоумный. Он-таки при уме, да только ум ему в голову чужие люди вложили…

И тут вдруг произошло вот что:

— Остановитесь! — приказал Яновский извозчику.

И когда лошади стали, Юрий Иванович обратился к гимназисту:

— Сходите, юный добродий! И идите дальше пешком: шагайте пехтурой до вашей самостийной, а мы поедем своей дорогой… Некогда нам с вами канителиться!

Растерянный гимназист выскочил из бедарки, извозчик так и залился хохотом и огрел лошадей кнутом.

— Зачем вы так, Юра? — сказал было я, оглядываясь на паренька, который остался уже где-то в полукилометре, на пути между двумя селами. — Ну, пускай бы уж доехал: может, нам удалось бы все-таки его переубедить…

— К чертовому батьке! — сердито ответил Яновский и отвернулся.

— Так им и надо, — отозвался фурман, все еще смеясь, — головорезы! Куролапы! Самостийники! И этот туда же прется. — Он прибавил нецензурное слово.

Юрий Иванович захлопал в ладоши: "Ха-ха — и так трижды", а потом, помолчав, наставительно произнес: "Пауза лезет в окно!"

У Юрия Ивановича была такая манера, которая иной раз делала совершенно невозможным серьезный разговор с ним: произносить какую-нибудь нелепую фразу. Юрий Иванович чаще всего разговаривал шутливым топом, не брезгуя вульгаризмами, пользуясь смешными присказками и крылатыми словами. Или переиначивал общеизвестные, часто употребляемые поэтические выражения, вставляя их в диалог без малейшей надобности и повторяя такую "остроту" много раз. Например, когда речь заходила о литературных делах и разных межгрупповых сварах, Юрий Иванович вот так же громко хлопал в ладоши и на мотив "Все сметено могучим ураганом" запевал: "Все сметено могучим уркаганом", имея в виду руководителя ВУСППа Микитенко, автора романа "Уркаганы". Если я, скажем, начинал разговор о каких-то своих делах, Юрий Иванович вдруг произносил, манерничая: "Смолич, Смолич, ты могуч…" ("Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч"). Понятно, что я — да и любой другой собеседник — сразу замолкал.

Он весь был соткан из противоречий: насмешка и романтическая

приподнятость, сомнения и твердость, презрение и уважительность, скепсис и вера…

Критики и литературоведы в своих статьях, очерках и изысканиях, посвященных Яновскому, любят цитировать одно высказывание Яновского. Этой цитатой даже начинается глава о Яновском в "Истории украинской советской литературы". Приведу ее и я:

"Когда я читаю книгу и хочу ее оцепить, я спрашиваю себя: "А взял бы ты ее в дальний путь, по размытой дороге босиком шагая, в дальний неведомый путь? Положил бы ты ее в сумку рядом с хлеба краюшкой, щепотью соли и луковицей? Достойна ли она там в суме на плечах лежать весь путь, хлеба касаясь? На привале, когда развяжешь суму и поешь хлеба с луком, даст ли она тебе мужество и радость, душевный восторг и сладкую боль мудрости?.."

Эта цитата — из высказывания Яновского, напечатанного в тысяча девятьсот двадцать девятом году в "Универсальном журнале" ("УЖ"). Редактором журнала был я. И "интервью" у Яновского брал я сам: мы тогда из номера в номер печатали такие выступления писателей. Выступления эти были по большей части "лихие", манерные — саморекламные. Саморекламним, лихим было и выступление Яновского. Чего стоит само название "Я вас держу за пуговицу"? Но такова уж натура Юрия Ивановича Яновского, что манерность в его характере совершенно органично и натурально сливалась с абсолютной искренностью. Эти его слова были искренни и правдивы и — в форме хотя витиеватой — раскрывали истинные мысли, сокровенные мечты.

Вспоминаю, как рождалось это "интервью".

Я встретил Яновского в кабинете Бориса Лифшица — редактора газеты "Пролетар", под эгидой которой издавался и наш "УЖ".

— Юра, — сказал я, — вот хорошо, что вы тут случились. Стихотворение ваше мы напечатали, теперь давайте интервью.

Юрий Иванович сперва стал отнекиваться: слишком я, мол, еще молодой писатель, чтоб давать интервью; и чересчур большая честь для такой особы, как я; и боюсь вам навредить, потому что я ведь из крамольных "коммункультовцев"; и вообще давать интервью не умею…

Словом, мы погуторили, потом пошли к нам в редакцию, я дал Юрию Ивановичу лист бумаги и перо:

— Пишите.

— Что?

— Что хотите.

— Ко ведь в интервью спрашивают и отвечают.

— Вот я вас и спрашиваю: что вы думаете о литературе и своем месте в ней?

Юрий Иванович задумался и вдруг стал серьезен:

— Послушайте, Юра, а нельзя так, чтобы интервью было без хохмы, всерьез?

— Можно, — отвечал я, однако не мог не позубоскалить. — То, что на страницах "УЖа" пойдет материал серьезный, без хохмы, уже и будет хохмой.

И Юрий Иванович написал. В этом "интервью", после абзаца, который так любят приводить теперь критики и литературоведы, был еще один очень важный абзац. Вот он:

"Я сам хочу написать для кого-нибудь такую книжку, по знаю, что то время еще где-то далеко раскачивает свой медный маятник, а жизнь подстерегает, чтобы смять мои розовые крылья и напечь из горькой полыни хлеба. Только тогда почувствую я в себе пустоту и, опустошенный, буду брать голыми руками боль и радость, мужество и упорство".

Это были вещие слова о всей дальнейшей жизни — и творческой, и общественной жизни Юрия Ивановича. Он словно увидел ее тогда и принес присягу мужества и упорства.

А что касается книги, то он написал такую книгу, и не одну.

Но одна была ему особенно дорога — "Всадники". И еще более дорогой стала она гораздо позднее, через несколько лет, в годы войны, — когда он имел случай убедиться, что книга тоже воюет на фронте и не только писана кровью его сердца, но и полита кровью воина.