Рассказ о непокое
Шрифт:
Он прервал себя, на миг умолк и вдруг признался:
— Знаете, ведь я обоими ушами слушал, или, попросту, подслушивал все ваши разговоры с Матвеем Михайловичем. Запомнились мне эти ваши беседы на всю жизнь. Вам известно, что такое детская память?
В то лето, о котором идет речь, в Испании как раз началась война.
Помню, как-то утром я пошел на почту в Билыках и увидел Мате — он сидел на камне возле домика почты.
— Жду газеты, — ответил он на мой вопрос, — сегодня поезд опоздал на целый час! — Он сказал это так, словно с этим поездом должен был приехать его самый близкий друг… И добавил, словно оправдываясь: — Враг наступает… Друзьям трудно…
Тогда мы еще не знали, что Мате собирается в Испанию. Очевидно,
Мате Залка был человеком одной идеи, захватывающей все существо, одного неизменного устремления. Страстный и убежденный интернационалист, он горячо верил в силу международной солидарности трудящихся в борьбе против империализма и реакции. И эта вера не была только декларативной: она была в нем и мыслью, и чувством, и словом, и делом, она переполняла все его существо, светила путеводной звездой в его жизни. Эта вера была его натурой. Принимая участие в первой мировой войне в рядах австро-венгерской армии, он понял суть империалистической политики и занял позицию: война войне! В русском плену он сразу проникся идеей классовой борьбы: еще в лагере военнопленных он отмежевался от реакционных офицерских групп и сблизился с пленными солдатами — из них после Октябрьской революции он организовал интернациональный партизанский отряд, который позже — в боях в Сибири и на Украине — превратился в часть Красной Армии. По окончании гражданской войны стал писателем, воодушевленным теми же идеями борьбы за мировую резолюцию. Все его произведения посвящены только этой генеральной теме его творчества. И вот… опять война. Война революционная…
В то лето тридцать шестого года Мате только и жил событиями в Испании. В наших беседах он все время говорил об испанской войне. Вихрастый Юрко слышал эти беседы, и они зажигали его детскую душу.
Но у нас с Мате были и другие беседы — о книжках, над которыми каждый из нас тогда работал. Их тоже слышал юный Юрко. А в этих беседах очерчивался образец и для меня — молодого тогда писателя.
В то лето Мате Залка закончил роман "Добердо", я — повесть "Детство". Мы читали другу другу отрывки и обменивались впечатлениями. Я был лишен возможности прочитать тогда рукопись "Добердо" целиком — перевод на русский язык не был еще доведен до конца.
Мате думал и писал по-венгерски, говорить в последние годы ему приходилось главным образом по-русски, но он отлично понимал и украинский язык, прочувствованно пел украинские песни. В селе Билыки он жил в хате под соломенной стрехой, и в его каморке висел на стене большой портрет Шевченко. Шевченко был любимым поэтом Залки — он был влюблен в простые, звучные рифмы шевченковской поэзии, а главное — склонялся перед беззаветным служением народу и свободолюбивыми идеями гениального украинского поэта. Шевченко был для него одним из символов революционной борьбы.
Надо ли удивляться, что позднее, в бригаде генерала Лукача, была и рота, состоявшая из украинцев, поляков, чехов и сербов, которая носила это имя: рота имени Тараса Шевченко? Во время гражданской войны Залка командовал своим полком на русском и венгерском языках, позднее, в Испании, он командовал по-французски, но со своими бойцами одиннадцати национальностей он разговаривал на своеобразном, здесь же созданном "солдатском языке", понятном каждому, кто держит винтовку в руках. Всю жизнь Залка жил в атмосфере братского, дружеского единения языков и наций. Обитая в Москве, он скучал по родине — Венгрии, в разъездах по Украине он любовно рассказывал о Москве, из далекой Испании писал письма, полные тоски по Украине.
Когда я закончил повесть "Детство", Мате прочитал ее еще раз — он был первым
До того Мате читал еще несколько моих книг — он вообще был моим читателем.
Когда мы, писатели, говорим о читателе, то обычно разумеем людей, которые не имеют прямого отношения к литературе. Мы подразумеваем рабочих и колхозников, студентов и школьников, инженеров и учителей — вообще людей любых профессий, кроме литературной, И мы никогда не имеем в виду писателя-читателя.
А между тем первые читатели новых книг — как раз и есть писатели.
Рукопись новой книги, а иногда еще черновик, мы чаще всего даем друзьям, чтоб проверить себя опытом товарища по работе. И нередко мнение товарища — "свежий глаз" — определяет судьбу будущей книги. Бывает, что после резкой критики товарища писатель надолго откладывает рукопись, чтоб вернуться к ней значительно позднее. Бывает, что после сурового товарищеского суда писатель и вовсе отказывается от печатания написанной книги. У меня, к примеру, до сих пор лежат две большие рукописи (кроме нескольких мелких вещей), которые после отрицательных отзывов моих товарищей я решил не публиковать совсем.
Из писателей Мате Залка был самым лучшим читателем. Никто не умел так радоваться успеху товарища, никто не умел так прямо и бескомпромиссно высказать товарищу свое критическое мнение. Мате был строг в своих требованиях к идейной чистоте, идейной силе произведения.
Повесть "Детство" понравилась Мате. Но он придавал ей и особое значение: он увидел перелом в моей творческой манере. Он сразу отметил, что после всех прежних исканий в этой повести окреп стиль реалистический. И радовался этому. Он вообще признавал в искусстве только реализм и был страстным поборником реалистического стиля в литературе. Мате требовал от меня, чтобы я продолжил "Детство", написал цикл повестей или романов, где этап за этапом осветил бы жизнь моего поколения. Роман "Добердо", который сейчас завершал Мате, был посвящен как раз описанию жизни его поколения в годы первой мировой войны.
Мате говорил: каждое поколение имеет право записать свою жизнь, ибо жизнь эта неповторима! Он ссылался на биографические произведения Короленко, Толстого, Гарина. Мы имеем счастье принадлежать к тому поколению, которое встало на грани двух эпох и переступило эту грань. И наше поколение заслужило особое право запечатлеть свою жизнь. Воспользоваться этим правом, принять его как свою обязанность должен каждый из нас, писателей.
И Мате горячо заключил:
— Мы обязаны передать опыт своей жизни младшим. Мы не имеем права уйти из жизни, пока не выполним этого нашего долга.
Именно тогда, в наших беседах, стали для меня ясны контуры еще не написанного романа "Восемнадцатилетние". "Детство" будет запевом — первой частью трилогии. "Наши тайны" займут место части второй, "Восемнадцатилетним" предстоит стать частью третьей. Роман "Восемнадцатилетние" должен был охватить примерно тот же период, что и роман Залки "Добердо". Только герои Залки были уроженцами Австро-Венгерской империи, герои моего романа — империи Российской. Во время первой мировой войны они стояли друг против друга, по разные стороны русско-австрийского фронта. Мате был старше меня на четыре года и принимал участие в первой мировой войне, я достиг призывного возраста уже после ее окончания. Герои "Добердо" — ровесники Мате — в гражданскую войну пришли уже после боев войны империалистической. Мои однолетки были непосредственными очевидцами событий первой мировой войны (роман "Наши тайны"), они росли и созревали в социальной обстановке той войны и тоже вошли в войну гражданскую. Война войне, мир хижинам, война дворцам! — идеям превращения империалистической войны в войну классовую, гражданскую посвящен был роман Залки; в таком же плане предполагался и мой будущий роман. Мате горячо ратовал за то, чтоб он был написан немедленно.