Рассказы арабских писателей
Шрифт:
— Даю вам пять минут, чтобы вы указали мне на Мансура. Пять минут — и только.
Сказав это и приподняв рукав, он посмотрел на часы… Время как будто остановилось. Но это было только на этом маленьком кусочке земли, вокруг жизнь текла по-прежнему: журчали ручьи, щебетали птички, мычали коровы…
Пять минут прошли, словно целая вечность. Никто не произнес ни слова. Офицер снова заговорил. Теперь он старался походить на доброжелательного советчика:
— Слушайте все. Упорство не даст вам ничего. Будьте благоразумны, иначе вы пожертвуете десятью за одного…
Но никто даже не шелохнулся. Ни один взгляд не был брошен в сторону Мансура…
Снова медленно,
— Скажи, разве у вас есть право на упорство?
Старик поковырял землю концом своей палки, а потом произнес холодно, с удивлением:
— Странно… А у тебя оно есть?..
Этот резкий ответ вызвал у офицера вспышку гнева. С яростью набросился он на старика, толкнул его и, еще более взвинченный и озлобленный, ударил его кулаком. Старик принял все это молча, стер кровавую полосу со своей серебристой бороды, потом плюнул, словно выстрелил, в лицо офицера и гордо поднял голову, ожидая своей участи.
Но, ко всеобщему удивлению, офицер спокойно перенес оскорбление. Это была кротость дикого зверя, поджидающего в засаде свою жертву; это было превосходство сильного зверя, внимательно наблюдающего за игрой лани, уверенного, что он совершит задуманное, когда пожелает. Офицер вытер плевок платком, затем повернулся к затихшей толпе крестьян и начал внимательно всматриваться в их лица. Когда его взор упал на Авада, он остановился и лицо его скривилось в подобие улыбки. С вкрадчивой любезностью офицер обратился к юноше:
— Подойди ко мне, сынок…
Это было настолько неожиданным, что Авад сначала застыл, но затем под тяжестью устремленного на него взгляда послушно вышел вперед. На нем скрестились, пронзая его насквозь, взоры односельчан. Офицер произнес:
— Скажи, юноша, — ведь ты самый умный среди них, — скажи правду… где среди этих собак… Мансур?..
Земля закружилась в глазах Авада, как волшебная ветряная мельница. Сотни картин, теснясь, смешивались в его сознании. На мгновение все кругом превратилось в кошмар. Аваду показалось, что Ватфа с презрением смотрит на него, что мать его в ужасе кричит, что отец бросает на землю свой укаль… [15] А офицер продолжал:
15
Укаль — часть головного убора, шнур, которым скрепляется куфия — головной платок. Укаль срывают при обете мести. — Прим. перев.
— Ну, отвечай. Не бойся.
Но Авад не успел еще произнести ни слова, как офицер добавил тоном человека, который исчерпал все возможности:
— Хорошо. Ты свободен, юноша, это не твоя обязанность. Мы уйдем, а ты вырывай свою занозу собственными руками, если сможешь, — в словах офицера звучала насмешка. Он произнес это и повернулся к солдатам, словно собираясь отдать какой-то приказ.
По толпе пробежал глухой ропот.
Абу Авад стоял, затаив дыхание, готовый провалиться сквозь землю от стыда и позора. Его взгляд так и впился в губы сына. Неужели этот мальчик — его сын, его плоть, его кровь?
Мучительная пауза длилась недолго. Ее прервал Авад. Голос его слегка дрожал, когда он указал
— Вот он, господин.
Из толпы вырвался пронзительный стон. Зарыдали женщины, дети теснее прижались к матерям. Кольцо, окружавшее Авада, начало сужаться, сужаться, как петля, затягивающаяся на шее приговоренного к смерти. Однако солдаты, по приказу своего коротышки офицера, поспешили отогнать людей прикладами ружей. Затем два солдата бросились к Мансуру, отделили его от группы связанных и вывели в центр площади. В мертвой тишине офицер вытащил пистолет и выстрелил в голову Мансура…
В ту ночь Авад не ночевал дома. Он тайком покинул деревню, оставив ее, одетую в черное, задыхающуюся от ненависти, подавленную горем…
… Когда наступило утро, все увидели Абу Авада. Он шел на свое поле мрачный, с согнутой спиной, и голова его была повязана аль-иадамией (куфией без укаля) — так надевает ее человек, давший клятву мести, и не снимает, пока не сдержит клятву…
Прошли годы. Абу Авад ни разу не нарушил молчания. Жители деревни сторонились его, он сторонился их, проходя по улицам, словно призрак. Целый день он работал в поле, а вечером спешил укрыться в своем доме.
Так проходили однообразные, долгие дни. Да, самое тяжелое, что может обрушиться на человека — это отчуждение… Абу Авада отвергли все, даже его старые товарищи, с которыми он вместе дрался с оружием в руках в горных снегах и ущельях. Когда Абу Авад встречался с ними, они отворачивались, а некоторые вызывающе сплевывали на землю так, чтобы Абу Авад видел это…
Ненависть бушевала, росла вокруг Абу Авада. Кто-то срубил несколько деревьев на его поле, кто-то пытался сжечь его урожай. Но Абу Авад терпеливо сносил эти обиды. Он ни разу не поднял свой голос, ни разу не пожаловался, ни разу не обратился к властям. Он хранил молчание, хорошо понимая чувства, которыми были охвачены жители деревни, твердо зная, что когда они со злобой и ненавистью отворачиваются от него — право на их стороне. Он был уверен, что заслуживает еще большего. О, как желал он, чтобы чья-нибудь благословенная рука выстрелила в него и избавила от мучений и позора! Да что выстрел! Даже если бы его захотели сжечь живьем, он не сомневался бы в справедливости кары…
Случалось иной раз, что он встречался с Ватфой. Ее лицо было еще прекраснее в ореоле черного траурного шарфа. Абу Авад на мгновение приостанавливался, как будто надеялся услышать от нее хоть одно слово… Но всякий раз она отворачивала от него свое каменное лицо, на котором не было ни следа злобы и ненависти, ибо ее горе было сильнее и ненависти и злобы…
Абу Авад смотрел на нее глазами, полными слез, сердце его сжималось от стыда и страдания. Часто ему хотелось покинуть деревню… Но он слишком любил родные места. Каждый уголок здесь напоминал о его веселом детстве, безмятежной юности; Абу Авад здесь прожил до старости, питающейся одними лишь воспоминаниями. Да и не хватало мужества бросить клочок земли, любимый клочок земли, на котором не было ни песчинки, не политой его потом.
Время шло. Миновали годы. Наполненная тревогами жизнь стирала из памяти людей глубокие борозды, вырытые трагическими событиями тех дней. Помнили о них лишь немногие, среди них был и Абу Авад. Несмотря ни на что, он по-прежнему оставался отчужденным, замкнутым, будто все произошло вчера. На его лице никогда нельзя было увидеть улыбки, он никого не посещал, ни с кем не разговаривал, ни разу не показался в новой одежде — ни в пятницу, ни в какой-либо другой праздник. На Абу Аваде всегда была аль-иадамия, которая придавала его скорби оттенок мученического героизма.