Рассказы ездового пса
Шрифт:
Вошли в горьковскую зону, и диспетчер запросил:
– 85704, ваш минимум, запасной и остаток топлива на ВПР?
Мы переглянулись. Как известно, такие вопросы задаются, когда погодка на аэродроме посадки угрожающе ухудшается. Диспетчеры должны знать возможности каждого борта: кто имеет минимум пониже и успеет сесть, а кого сразу отправить на запасной; притом еще, кого куда угнать, в зависимости от того, у кого сколько топлива осталось.
Филаретыч глянул на топливомер и доложил: - Горький, я 85704, минимум командира 60 на 800, запасной - Горький, остаток получается… на
– Так, ребята. Началось. Витя, давай-ка, собирай погодку по всей зоне…
Не успел я договорить, как Горький снова вызвал нас:
– 704-й, Внуково закрылось туманом, триста метров, в Шереметьево туман восемьсот, Домодедово ожидает на час туман четыреста. Ваше решение?
Земля частенько подкидывает экипажу такие вот задачки на скорость.
– Сколько там осталось по группам?
– Да почти десять тонн. Но - жрет!
– Так… идти сорок минут. Три тонны. Семь на ВПР останется. Доложи решение: следуем в Домодедово, запасной Горький.
На снижении Внуковский подход огорошил: - 704-й, Горький дает туман, видимость семьсот. Прогноз на час - триста метров! В Домодедово пока тысяча.
Вляпались. Прогноз запасного не оправдался. Ну, гнилой угол!
– 704-й, ваше решение?
– 704-й, следую на Домодедово. Если что - до Пулкова топлива хватит.
– Хорошо, 704-й, в Пулково погода: ясно, видимость десять, ветер сто двадцать градусов, пять порывы семь. Какой у вас остаток на ВПР?
– Шесть тонн. На час десять.
– Работайте с Домодедово-кругом, всего хорошего.
Немного мы не успели. Только вышли на связь с кругом, Домодедово закрылось. Туман-то всего семьсот метров, была бы ночь, огни бы его пробили, но днем огни бесполезны: все залито светом, все в мареве, и огни растворяются. А мой минимум по видимости на посадке - восемьсот. Надо уходить. До Ленинграда 600 км, лететь почти час, ну, машина уже легкая, меньше 80 тонн, расход будет где-то 4500, а положено, чтобы, когда самолет придет на запасной, у него в баках еще плескалось топлива на полчаса: а вдруг понадобится уход на второй круг, мало ли что.
Короче, думать уже некогда. Надо уходить на Питер.
Запросили на Питер. Но над приводом Домодедова уже скопилась этажерка самолетов, и диспетчеры решали нелегкую задачу, кого куда распихать, да так, чтобы полностью обеспечить безопасность полетов. Все интервалы - и по высотам, и по удалениям, и по времени - строго соблюдались, иначе нельзя. И нам поступило указание:
– 704-й, пройдите на эшелоне 1200 с курсом посадки до команды.
А курс посадки был 137 градусов, на правую полосу. Команда означала, что нам следовало пройти на юго-восток. И идти так до тех пор, пока над Домодедовским аэродромом не рассосется дорога на северо-запад. И тогда нам дадут команду поворачивать на северо-запад и в обход Москвы идти на Ленинград.
Куда денешься, потопали мы на юго-восток, затянув газы до самой минимальной скорости. Витя управлял автопилотом, Филаретыч метался вокруг радиокомпасов, локатора и карты, Алексеич следил за расходом топлива и работой двигателей, а я психовал и изо всех сил старался этого не показать экипажу.
Если прогноз погоды на запасном
А у нас нахимичено в сопроводительной ведомости. Это все моментально вскроется… вырежут талон нарушений… слава на весь Союз… Полет с весом, превышающим максимально допустимый! Нарушение Руководства по летной эксплуатации! Нет, талон талоном, а ВО ВТОРЫЕ ПИЛОТЫ на полгода точно кинут.
Ну, и так далее. Вот такие мысли обуревали меня, и я старался не подать вида.
Прошли мы сорок пять километров, и в гвалте радиообмена дошла, наконец, очередь до нас: - 85704, берите курс обратный посадочному.
Ну, пошли назад, к домодедовской полосе. Набора нам пока не давали, и я заподозрил, что вот-вот должно открыться. И точно, диспетчер предложил:
– 704-й, готовы на левую полосу? Там видимость дают девятьсот.
Конечно, мы всегда готовы. Быстро провели предпосадочную подготовку, перестроили частоты, прочитали карту, перешли на связь с посадкой. И тут, уже в глиссаде, уже когда проглядывалась бледная цепочка огней перед полосой, вдруг нас угнали на второй круг. Как оказалось, минимум на этой посадочной полосе по техническим причинам временно стал аж тысяча двести метров, а диспетчеру вовремя не сообщили.
Плюнули, ушли, доложили кругу… и вновь нас услали с курсом взлета, на юго-восток. Этажерка стала еще выше и гуще.
Я глянул на забытый было в запарке топливомер и ужаснулся: стрелка показывала четыре пятьсот. Столько килограммов керосина плескалось на дне баков, и на этом керосине надо было дотянуть до Питера, за 600 км, а мы летели на юг! А расходомеры показывали у земли расход почти шесть тонн в час.
Я завопил в эфир. Не знаю, моя ли короткая речь убедила диспетчеров изменить приоритеты, а может, какое окно появилось, но меня резво развернули на север, разрешили занять 12100 и отправили напрямик через Москву на Ленинград. Самолет наш, жеребец, при малом-то весе, резво взлетел в стратосферу; расходомеры показали четыре тонны в час. И тут загорелась пресловутая красная лампочка: "Остаток в баках 2500 кг".
Москва отпустила на связь с Пулково. Питерский диспетчер традиционно спросил остаток топлива; я ответил, что мало, очень мало… красная лампочка горит!
– Сколько тонн?
– старый диспетчер, возможно, был из бывших пилотов.
– Две пятьсот.
– Всем бортам молчать! 704-й, берите быстро курс на наш привод, меняем посадочный курс на 280, вам посадка с прямой!
– отчеканил твердый голос. Мужик все понимал, расчистил нам путь и выпрямил его струной… только дотяните!
Филаретыч бегал по потолку, Витя пилотировал, Алексеич весь сжался за спиной, а у меня левая нога часто-часто качалась из стороны в сторону. Я силой воли останавливал ее, но через пару секунд нога снова безостановочно качалась: вправо-влево, вправо-влево…