Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
— Что ты это?
— Да. Я этим живу. Я раскусил теперь эту штуку! Мне нужно знать — что на свете делается… Это зараза, Иваныч… Хуже, — это запой! Я прочитаю на сон грядущий и думаю: спи, Вага! Жизнь у тебя, Вага, неказистая, а все же есть еще неказистей… Есть еще такие люди, которых я могу пожалеть…
И долго так волнуется Вага. Говорит, курит, смотрит куда-то в сторону своими неспокойными глазами… Как бесконечны на руднике осенние ночи!
Свинцовый мрак как трауром задернет казармы, где брезжат дрожащие огни в окнах, и лес, и молчаливые горы. Выйдешь на двор, и жутко делается. Лес где-то тут, близко,
В такие ночи дорого присутствие живого существа, особенно такого, как Вага, ибо его пытливый и гневный ум уносил на время куда-то далеко из казармы. Часто он оставался ночевать у меня в казарме, помогал мне в моем письменном деле, а когда мы с ним ложились на нары, тогда делалось еще лучше. Мы грезили с открытыми глазами.
Мы представляли себя замурованными, затерянными в глухом лесу, в стороне от жизни, которая билась и неслась где-то за этими бесконечными лесами. Когда в нашей казарме среди глухой полночи потрескивали в чувале огни, мы с Вагой вздыхали, ворочались и направляли свое воображение далеко за пределы рудника. Я все думал о будущем. Все мое существо поднимала одна мысль: уйти отсюда. Уйти! Уйти от проклятой конторской атмосферы — уйти от корчившихся под землей людей, уйти от визгливого скрипа снастей и деревянных воротов! В то же время я думал, что мысли у меня скверные, и что я тоже должен тянуть свою работу… Я завидовал в душе Ваге, ибо он был сильнее меня духом. Он проводил дни за тяжелой работой, рылся под землей, а вечером еще мог говорить о живых явлениях, о чьих-то страданиях на земле!..
И долго этими ночами я вздыхал, ворочался, думал, а утром опять тупо и равнодушно принимался за свою работу.
В один день, когда рудник засыпало снегом, мне передали письмо. Я прочитал, и у меня захватило дыхание. Письмо пришло издалека, от одной компании, которая приглашала меня на службу.
Недолго думая, я привел дела в порядок, послал своему начальству отказную и начал собираться. Сборы были недолгие.
На руднике скоро узнали, что я уезжаю. Вечером пришел Вага, мрачный и сосредоточенный. Не смотря на меня, он молча сел на нары и начал лихорадочно курить…
— Хочешь, Вага, чаю? — говорю я.
— Пожалуй, стаканчик… — бурчит он.
— А я, Вага, уезжаю завтра…
— Слышал…
— Пиши мне, Вага…
— Ладно. Только… что это вам не жилось с нами?..
— Надо пожить в другом месте…
— Гм… А книги все с собой увозите?
Я молча подал ему связку книг, отобранных для него. Он взял, и лицо его сразу просветлело.
— Вот это хорошо. Спасибо вам, Иваныч. А то уезжает человек, и никакого об себе поминка! А теперь я каждый день буду поминать: был, мол, у нас Иваныч…
Он пытался что-то пошутить, но на этот раз у него ничего не выходило.
На другой день я уезжал. Печально выглядел рудник, весь засыпанный снегом. Угрюмо охватил его мертвый и неподвижный лес. Кучка рабочих обступила меня. Я прощался, а в горле отчего-то давило…
Вага сел со мной и проводил меня версты две. Потом вылез и подал мне руку.
— Ну?
— Ну?
Больше мы ничего не могли сказать
Через год мне писал один знакомый штейгер, что Вага кончил печально. Возвращаясь из завода на рудник сильно выпившим, он упал на дорогу и замерз. За пазухой у него нашли полбутылки водки и несколько штук книг…
1903
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ первоначально опубликован в газете «Пермский край», 1903, 14 сентября.
В шесть часов вечера
В шесть часов вечера рабочие выходят из фабрик и, прежде чем выйти на улицу, они заходят в будку, где подвергаются самому тщательному и подробному осмотру.
В этой крошечной будке, с ее запахом гари и рабочего пота, каждый вечер происходили унизительные и тяжелые сцены. Сторож Иван Данилов, высокий, худой, с длинными седыми усами, подходил к каждому рабочему и медленно, как хирург с ножом, залезал во все внутренности рабочего костюма. Он шарил под рубахой, под зипуном, в лаптях, в шляпах, шарил мучительно-медленно, с каким-то точно наслаждением в душе и с удивительным спокойствием на худом и строгом лице.
Двадцать лет подряд сторож Иван Данилов занимается этим ремеслом обшаривания. В огромной заводской семье он стоит как-то особняком. Про него говорят обыкновенно с ненавистью и насмешкой. В течение двадцатилетней его службы у него сожгли два дома, несколько раз его били до полусмерти, два раза он лежал в больнице по полугоду от побоев. С ним избегают говорить, а если говорят, то смотрят на него враждебно и холодно.
В глазах заводского начальства Иван Данилов стоит высоко. Его называют «верным человеком», ему дают часто награды, ему на заводской счет построили каменный дом. В больнице его лечили внимательней и кормили лучше, чем других. С ним всегда говорят ласково.
— Ну, как дела, Федотыч? — весело спрашивает управитель, проходя через будку.
Иван Данилов молча показывает книгу, где записывается «случай».
— А-а-а… Опять попался Степан Осипов? Ме-р-р-за-вец. Кусок бакаута[1]… С-с-к-к-отина…
Управитель вынимает из кармана карандаш и пишет около «случая»: «Составить протокол».
А в шесть часов вечера Иван Данилов опять невозмутимо лазит по пазухам и по армякам. Осмотры почти всегда происходят молча. Рабочие избегают говорить с этим высоким, неумолимым человеком. Но бывает изредка, что кто-нибудь не выдерживает.
— Разогни ногу… — говорит отрывисто сторож рабочему Карпу Архипову.
Тот протягивает ногу.
— Хорошенько разогни…
— Ну, чего еще тебе… Ворона старая… — не выдерживает Архипов.
— Разогни хорошенько…
Архипов нехотя протягивает, и сторож вытаскивает у него из прорехи штанов два новых подпилка.
— Это чего у тебя?
— А у тебя не видят шары-то? Записывай знай…
— Нашел-таки, дьявол… — несется откуда-то шепот.
— Ведьма полосатая…
— Крючок…
— Подожди, голубчик…
— Снесут башку-то…
Из всех углов будки несутся какие-то свистящие, полные ненависти звуки… Но Иван Данилов точно не слышит и заносит в книгу кражу…