Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
Он плакал долго и горько, вспоминая о том времени, когда сердце его, не скованное старческим равнодушием, трепетало радостью, гневом и любовью и порывалось вперед, и о своей бесплодно заглохшей жалости к людям, и об исчезнувшей юности, и о Кате, и о своей мимолетной любви к ней, и о напрасно растраченных силах, и о своей увядающей жизни.
Солнце закатилось, запылала багровая заря. В долине потемнело, как на дне глубокого колодца; оттуда потянуло сыростью и туманом. Утомленный Светлицын сел на камень и стал утирать платком мокрое от слез лицо.
"Катя, Катя!.." -- твердил он, и это имя будило в нем все, что было лучшего в его жизни, и сама Катя, отошедшая в вечность, представлялась ему мечтой, видением, вся юная, как сама юность, полная сверкающей жизни
Наступила ночь; серый мрак окутал горы, на западе чуть брезжилась узкая полоса умиравшей зари, а Светлицын все не мог оторваться от места, исполненного для него столь горестных и вместе сладких воспоминаний. Его пугала пустота, которая наступит для него, когда он покинет это место, и то равнодушие, которое снова охватит его мертвым кольцом.
Наконец, потух и последний отблеск зари: долина вся скрылась в серой мгле, только ближайшие камни зловеще белели во мраке. Спотыкаясь среди темноты, Светлицын ощупью стал спускаться вниз по крутой каменистой тропинке.
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказ первоначально опубликован в журнале "Русское богатство", 1905, NoNo 1 и 2. Печатается по тексту отдельного издания: А. Погорелов. Аликаев камень. Изд. Вятского товарищества. СПБ, 1906.
Стр. 86 на своей заимке – - см. примечание к рассказу "Впотьмах".
Стр. 98 Становой – - становой пристав -- полицейский чиновник, начальник стана, административного подразделения уезда.
Стр. 100 Маркиз Поза. Дон-Жуан. Маркиз Поза -- герой драмы Шиллера "Дон Карлос", муж-народолюбец в переносном смысле, здесь -- человек, говорящий о народе, его благе, но не действующий. Дон-Жуан -- в мировой литературе образ мужчины, постоянно влюбленного и покоряющего женщин.
Стр. ]06 Спиридон Карпович Золин -- под именем Золина Погорелов вывел историческое лицо -- Григория Зотова, управлявшего Кыштымскими заводами в 20-х годах XIX века, славившегося своей зверской жестокостью. Даже царский флигель-адъютант Строганов писал, что "Зотов по всему хребту Уральскому известен бесчеловечным обращением его с заводскими людьми". Против него было возбуждено судебное дело, но, как и рассказывает Погорелов, оно кончилось ничем.
Стр. 112 Опехтюй – - мужиковатый, неповоротливый.
Стр. 130 Офени – - бродячие торговцы, продававшие в деревнях мануфактуру, галантерею, книжки и т. д.
А. Г. Туркин
Туркин (псевд. Гаврилович) Александр Гаврилович [1870, В.-Уфалейский з-д (по др. данным — пос. Архангело-Пашийского з-да Пермского уезда Пермской губ.) — дек. 1919, близ Новониколаевска (ныне Новосибирск)], поэт, прозаик, 1-й профес. писатель Чел. Широко печатался в местных, всеурал. и всерос. изд. Занимался организацией нар. чтений в Чел., работал в «Обществе попечения о начальном образовании». В теч. ряда лет являлся постоянным ведущим рубрики «Челябинская жизнь» в газ. «Уральская неделя» (Екатеринбург). В дек. 1915 возглавил газ. «Голос Приуралья». Активно помогал становлению молодых писателей и поэтов Чел.: Ю. Н. Либединского, В. Т. Юрезанского, П. Котельникова, М. Е. Чучелова, Г. Булычева. Первый поэт. сб. «Утренник» вышел в Чел. в 1918 со вступит. ст. Т. под назв. «Свежие зерна». Детские и юнош. годы Т. прошли в пос. В.-Уфалейского з-да. Т. работал делопроизводителем в заводской конторе. С 1900 жил в Чел., сдал экзамены на звание частного поверенного, занимался адвокатской практикой. В том же году совершил поездку в Париж на Всемирную выставку. Корреспонденции о поездке печатались на страницах «Уральской жизни». Первое произв. — стих. «Умерла ты рано…» — было напечатано в 1889 в газ. «Екатеринбургская неделя». В нач. 1890 там же появились рассказы: «Рудокоп», «Крест не выдал», «У костра», героями к-рых были заводские рабочие и служащие. В 1896 очерк
Э. Б. Дружинина
Вага
(Встреча)
Это был рудничный рабочий. Звали его все почему-то Вагой, хотя у него было совершенно другое имя. На заводах вообще часто дают прозвища, иногда очень меткие. Назовут — и пойдет это имя гулять по улице…
Вага, положим, нисколько не обижался на свое странное имя. Он даже слегка удивлялся, когда, бывало, какой-нибудь рабочий забудется и скажет:
— А ну-ка, Федя…
— Какой я тебе Федя? — говорит Вага. — Зови, как все зовут, и баста…
Высокий, неимоверно худой, с рябым лицом, на котором постоянно билась какая-то напряженная мысль, он мне казался вечным странником в жизни. Все чего-то он точно искал, чего-то добивался, и эта тревога духа во всем и везде у него сказывалась. Каждый газетный клочок, каждая книга, какие попадались на руднике, прочитывались им с жадностью по несколько раз, но это мало, повидимому, его удовлетворяло. Под вечер, бывало, завернет ко мне в казармы и спросит:
— А сегодня газеты нет, Иваныч?
— Нет, Вага…
Помолчит и мнется на месте.
— Хоть бы старую какую нашли…
— Да ведь ты все читал, Вага…
— Все равно… Я еще раз прочитаю…
Сначала я недоумевал и думал, — не самый ли процесс чтения его только занимает. Но когда я в первый раз поговорил с ним об его чтении, я вынес огромное наслаждение. Мне открылась мятущаяся душа, одаренная какой-то особенной силой жалости и гнева. На каждый описанный случай — в простой ли заметке хроникера, или в рассказе — у него сразу откликались все струны, на которых билась, как раненая птица, горячая мысль. Он скорбел о замерзшем на улице мальчике, об умершем алкоголике, об избитой бабе, о нетопленной школе. Все это он собирал у себя где-то там, в самой душе, и целыми вечерами, бывало, выкладывает передо мной эти жизненные саркофаги…
— Так нельзя, Иваныч…
— Чего это, Вага?
— Как же! Прочитайте-ка! Вся деревня выгорела, народ помирает, а никто ничего!
— И мы тоже ничего, Вага!..
— Я про всех и говорю! Люди тоже называемся! Или вот тоже эта война… За что, спрашивается, людей режут? Я вон прошлый раз зайца подстрелил и то две ночи не спал… Как открою глаза — он тут… Лежит, бьется и плачет, как ребенок… И морда в крови. Нет, Иваныч, все мы здоровые свиньи!
— Не все одна скверность на свете, Вага.
— Ну, и хорошего мало, Иваныч! Все больше пишут такое, что хоть ложись и помирай. А напрасно, Иваныч, развелись на свете эти разные газеты и журналы!
— Почему это?
— А так. Сидел бы сиднем на руднике и не о чем думать бы. Нажрался бы и спать! Все, мол, прекрасно на этом свете! А тут как прочитаешь — как перцу хватишь! Долго у тебя в горле-то саднит. А тут еще штейгер кричит… Что, говорит, тебе за чтение! А я так думаю, Иваныч: отними у меня газету или книгу, я не знаю, что сделаю!