Рассказы Иванова-Петрова
Шрифт:
Одной из самых тяжелых работ было открывание и закрывание оркестровой ямы – она была перекрыта бревнами метра в четыре длиной, и их приходилось таскать туда-сюда. Особенно неприятно было, когда яма нашими усилиями раскрывалась – стоило неловко качнуться, и тот из рабочих, кто стоял с бревном в руках на узеньком бортике, отделяющем яму от зрительного зала, с тем же нелегким бревном летел внутрь, в путаницу пюпитров. Хрен бы с ними, со сломанными пюпитрами – искусство рабочего сцены заключалось в том, чтобы не оказаться при этом под бревном. Бревно крушило оркестровый реквизит в мелкие досочки, а кряхтящий рабочий выбирался из ямы, потирая синяки и ссадины. Счастье избавления от опасности обычно нарушал напарник, наблюдавший за всем этим с безопасного
Другим веселым участником наших работ был рояль «Беккер». Он был очень ценный, практически невосстановимый, и обращаться с ним стоило бережно. Он пребывал за кулисами почти все время, но иногда его следовало выкатывать на середину. Рабочих сцены было трое, и пока двое упражнялись в помеси кордебалета с тяжелой атлетикой, закрывая яму, третий должен был выкатить на середину рояль.
К сожалению, тот, кто должен был дирижировать нашим действом – заведующий постановкой, завпост, практически никогда не бывал свидетелем наших усилий. У него была масса других дел – кажется, он успешно вел торговлю билетами, зарабатывая на машину. В отсутствии руководства наша работа теряла слаженность. «Беккер» был тяжел и обладал чудовищной инерцией. Я елозил за ним, упирался в пол и стены, толкал, силясь сдвинуть его с места – он стоял, как прибитый. Наконец, то биясь в него с разгону плечом, то давя тылом, я сдвинул его с места. «Беккер» пошел. Я еще несколько раз толканул, он прибавил ходу, и я, повеселев, стал выруливать его к центру сцены.
Тут и выяснилось прискорбное обстоятельство, и даже два. Одно состояло в том, что мои ленивые коллеги не успели закрыть яму, аккурат посредине она была широко раскрыта, и они тащили к ней очередное бревно. Другое – об этом я уже упоминал – «Беккер» обладал чудовищной инерцией. Я тормозил его, как мог, но он продолжал мчаться вперед, громыхая на неровных досках сцены. Ребята заметались. Один крикнул, чтобы я лег «Беккеру» под колеса, однако я не последовал его совету. Я рекомендовал им положить поперек движения бревно. Однако слаженность действий оставляла желать лучшего: один из моих коллег по сцене бросил бревно и убежал за кулисы, второму бревно попало на ногу, он потерял интерес ко всему, сослепу кинулся под «Беккер», увидел его лаковый фасад, взвизгнул и отпрыгнул – уж чем он там прыгал, если ногой не мог шевелить еще два дня, я не знаю.
Я отцепился от «Беккера» лишь в самый последний момент. Я его тормозил, рулил и только что «тпру» не кричал. Игнорируя мои усилия и жалкий вес, «Беккер» величественно вырулил к раскрытой яме и со страшным грохотом обрушился в нее, дробя недобитые бревнами пюпитры.
Потом мы долго думали, как будем его оттуда доставать. Пришлось лезть на колосники, свешивать оттуда тали, звать все наличное мужское население, и под чутким руководством главного, который ритмично матерился, нам удалось вытащить «Беккера». Это действительно очень редкая, дорогая и незаменимая для музыканта штука. После падения в яму он, кажется, совсем не расстроился и ничего себе не сломал. Умели немцы делать. На нас рассчитывали, что ли?
Я называю это традицией.
2004
Написано много прекрасных театральных историй. Мне и думать нечего состязаться с ними, там – настоящие, классические театральные истории. Часто написаны литературно образованным человеком, завзятым театралом. Высокий стиль, ясный язык, старомодный изящный юмор. Знание истории театра, биографий великих актеров… Единственное, на что я надеюсь – на разницу точек зрения.
Есть авторы рассказов о театре, которые смотрят из зрительного зала, из ложи, с бельэтажа или же с галерки. Есть те, что смотрят из-за кулис. У меня же строго противоположная точка зрения. Рабочий сцены видит все иначе, запах кулис слышен ему гуще, и он, в отличие от зрителя, является соучастником тех историй, которые происходят. Согласитесь, это совсем другое дело. Сопричастность к театру!
Глядя
Законы жанра незыблемы, и жизнь, сколько бы ни пыталась она увернуться, всегда ляжет на ложе литературы. Вы можете проверить. Препятствием может послужить лишь ваше слабое знание литературы, а так – только в путь. Ну и надо точно знать, в каком жанре ты живешь. Чтобы не путать «кто любовник» и «труп под кроватью». Само собой, в нашей настоящей театральной жизни на сцене падали штаны. Многие люди – от костюмеров до актеров – пытались этому препятствовать, но это было. Жанр…
Мы ставили «Фигаро». Сам Фигаро был малый лет тридцати пяти, высокий, жилистый, с очень курносым носом. Он любил немного выпить перед спектаклем и поиграть в шахматы. Зайдя в буфет, он затем отправлялся искать нас, рабочих сцены, и торопил нас с выполнением наших обязанностей. Деловито заманивал в подсобку, где мы, сидя на чудовищно пыльных, лет пятьдесят не развертываемых запасных занавесах, начинали турнир. Фигаро был азартен, ругался и хохотал, как Сильвер во время абордажа. Мы сосредоточенно рубились, и время шло быстро. Жертвы сопровождались такими криками, что было слышно на сцене, ладьи стучали о побитую доску как домино.
Обычно в самый ответственный момент партии, когда мысль была особенно напряжена, а всё внимание приковано к ферзю, около нас оказывался разъяренный главный. Как он умудрялся неслышно открыть скрипучую дверь в подсобку, пробраться между ящиками и найти нас, не обратив на себя внимание – вечная загадка, но он проделывал это не раз. С диким ревом он вытаскивал Фигаро из-за доски и гнал его на сцену, где уже пять минут куковала влюбленная Сюзанна.
Фигаро был худ и подпоясан желтым кушаком, который он собственноручно крепил каждый раз. Ему не грозило ничего. А вот Альмавива был у нас товарищ корпулентный, мужчина зрелый, опытный и чрезвычайно представительный. Граф, в общем. Кушаков он, кажется, не терпел, покушать любил и обходился выданным реквизитом плюс костюмерскими усилиями.
Началась известная сцена – Керубино прячется за креслом в спальне графини, граф в ярости его ищет, дамский переполох и проч. В середине сцены граф поет свою арию – а шелковые штаны из безразмерного реквизита, небрежно надетые в гримерной, коварно падают на пол. Граф остается в шикарном (издали) камзоле и семейных синих трусах.
Артистки (Розина и Сюзанна) и Керубино (наш педераст) пытались как-то исправить дело, то ли прикрыв графа юбками, то ли оттеснив за кресло, но он был выше этого. Опытный артист не испытал ни грана смущения. Он допел арию, провел мизансцены – объяснялся с Сюзанной, грозил Керубино, беседовал с графиней – всё в трусах. Величественно выходил на середину сцены, делал соответствующие графские жесты. Обещал страшные кары проказнику Керубино, если найдет его.
Потом он достойно вышел (в графском гневе), за кулисами отмахнулся от перебиваемых хохотом соболезнований и проследовал за новыми штанами. Едва он вышел со сцены, все следы эмоций пропали с его лица. Я уверен, что ему было абсолютно все равно, ходить в шелковых графских штанах, в обычных брюках, в трусах или без оных. Видимо, такой тон самоощущения достигается многолетней актерской практикой. Кто знает? Может, они у него в каждом сезоне падают?
Я называю это привычкой.
2004