Рассказы Иванова-Петрова
Шрифт:
Кто всё это сделал? Кто создал величественный храм из фанеры и папье-маше, кто натянул все тряпки на каркас ворот? И кто, наверное, не раз предупреждал врага рода человеческого – не дергайся, не в конюшне, это ж реквизит, тут плавно надо, душевно… Но лукавый не слушал, и вот результат.
Надобно сказать, что театральный реквизит – это вообще отдельная тема. Поведение его непредсказуемо, ибо мы творим театральный мир из уже готовой материи, вечно готовой сломаться. Эта ее слабая устойчивость иногда и приводит к явлению демиурга. Помню, на одном из первых моих спектаклей обнажилась яма. То есть эти неумелые оркестранты то ли громко заиграли, то ли неловко повернулись, – а только со стенки, которая отделяет зрительный
Зритель сидит, в ус не дует. Нет бы поднять, приладить… Главный меня подозвал и велит идти в зал, поставить бордюр. Я пытался что-то сказать – мол, не готов к выходу, надо б хоть за день предупреждать, я бы как-то… Иди, и все. Я ему – ну хоть в антракте, что ж посреди действия. Фигня, говорит, и еще разное говорит, и нервный он сегодня, и вот еще бордюр упал последней каплей – иди, поднимай.
А работали мы в условиях очень антисанитарных. Человек на 90 % состоит из воды, а реквизит театра – на 90 % из очень пыльных тряпок огромного размера. Занавес – это еще ничего. А есть еще бесчисленные задники, есть та безразмерная подстилка, которую на сцену стелят, и еще какие-то чехлы, скатерти, половички… Перед работой я переодевался, натягивал старые штаны, оставшиеся от школьной формы. Была такая, древняя, синяя, дико прочная – ничто ее не брало. Вот эти штаны, характерные для облика девятиклассника, на мне и были. В них хоть в пыль, хоть во что – не жалко. Ну и рубашка была – рваная и цвета многослойной пыли.
Артисты что-то драматическое показывали, зал аж притих, жевать перестал, оркестр тревожно так грянул и примолк… Тут из боковых кулис выхожу я, двигаюсь к середине сцены, спрыгиваю на пол в зрительный зал и деловито начинаю тягать бордюр. Зритель за мной следит, затаив дыхание.
Что там у актеров заело, не скажу, может, им тоже любопытно стало, но они свою мизансцену тянут и тоже на меня глядят. Так что я – в центре внимания как сцены, так и зала. Видимо, сыграл роль древнейший инстинкт: люди очень любят смотреть, как другие работают. Если б актеры работали, на них бы тоже смотрели. Но они как-то… Короче, работал я, и внимание невольно потянулось ко мне.
Что делать – вошел в роль. Вперевалочку подошел к этому бревну в бархате, ухватисто так его подхватил, подволок к стенке оркестра, один конец приложил, как надо… Тут дело какое: та дурная стенка – толщиной сантиметра два-три, и на ней хитрым образом укрепляется та дура, что у меня в руках, три сбитых доски, совместной шириной сантиметров 12–14. То есть ее закрепить надо, ловко уложить. Один конец положил – а как другой приладить? Мы это всегда вдвоем делали, в одиночку не справиться. Пока один конец кладешь, все нормально, пошел другой прилаживать – этот упал.
Ну, я зрителя посолидней из первого ряда выдернул, дал ему в руки конец бревна, пошел за другим. Вместе мы легко бордюр подняли, на стенку поставили, этак лихо, по-рабочьи прихлопнули, чтобы крепче было… Отлично получилось. В это время актеры что-то играть начали. Но весь зал наблюдал за нами.
Мы очень живо работали, с чувством. Кто-то сопереживал мне, но большее внимание досталось тому солидному дяде из зрителей. Я не ревную – действительно, у него получалось хорошо. Невзирая на пиджак, он пузом объелозил весь пыльный бордюр, прилаживая его покрепче, что-то там внизу подковыривал, чтоб лежало устойчивее… Отлично сработал.
Когда бордюр лег на место, я хотел просто удалиться в ближнюю кулису, но мой напарник пошел за мной с рукой, раскрытой для рукопожатия. Не знаю, я в театре недавно, кажется, после удачно сыгранной сцены актеры не обмениваются рукопожатиями?.. Это только потом, на бис когда. Или надо было?.. В общем, я смущенно ушел
Я называю это хорошей работой.
2004
Я уже говорил, что самое важное на сцене – это реквизит. Это не шутка, я точно знаю. Вот, например, столь надоевший мне «Фигаро». Там в первой сцене Сюзанна вертится перед зеркалом, беседует с графиней о каких-то пустяках. Реквизита всего ничего – окно, зеркало, пара стульев…
Зеркало – это из беленых стальных труб диаметром три сантиметра сварная конструкция, вроде ворот в парке – с виньетками, загогулинами и прочими стальными излишествами. В середине у нее такой пустой овал, загогулинами не заполненный, напоминающий чем-то вид на сельский туалет сверху. Это отверстие надо забрать фольгой, чтобы было как зеркало. Правда, фольга мятая и пыльная, но зритель должен чувствовать, что у его воображения есть опора, и поэтому фольгу, от спектакля к спектаклю всё более рваную, надо обязательно туда вешать.
Варили эту продукцию тяжелого машиностроения по личному заказу главного на каком-то дружественном театру заводе. Инженеры хорошо продумали все завитушки на двух квадратных метрах поверхности зеркала Розины, но не догадались об одном. Эта штука была плоской – то есть все трубы одна над одной, конструкция высотой больше двух метров, – и ни одной подставки, откоси-ка какого, ножки, чтобы это дело опереть и чтобы оно стояло.
Поэтому, предоставленное самому себе, зеркало падало. Ущерба сталь не несла никакого, но тот из рабочих, на кого приходилось хоть краем этого счастья, запоминал особенности зеркального устроения надолго. Чтобы Розина могла вытворять свои дамские штучки перед зеркалом, его прислоняли к кулисе – стояло оно почти отвесно и как бы само по себе, но снизу в сцену я вбивал гвоздик сантиметров на 7, оттого зеркало не уезжало по полу и держалось. На этом самом гвозде.
Что такое гвоздь, все и сами знают – из мировой литературы и поэзии. А что такое завпост, знают все театралы. Так вот, у нас, рабочих сцены, регулярно пропадали гвозди. Молоток у нас был – один на весь театр, очень старый, ржавый, с выскакивающей ручкой, его все стеснялись унести и потому он жил при сцене. Гвозди – дело другое.
Один раз завпост купил мешочек гвоздей. Они загадочно исчезли – ну что ж, у всех квартиры, дачи, мужики вокруг хозяйственные. Завпост с дикими стонами о потраве кассы театра купил еще горстку, оставил у себя в столе и выдавал по одному. Однако возвращать гвозди в прежнем количестве мы ему не могли – то этот ценный инвентарь погнется, то в щель сцены провалится, то вообще как-то потеряется без особых причин. Увидев, что горстка гвоздей в три дня истаяла наполовину, завпост решил, что жизнь нужно принимать, какая она есть, унес гвозди домой, а нам приказал обходиться тем, что есть. «Что вы, безрукие, что ли? – вопросил он своих подчиненных в нашем лице. – Походите вокруг, поищите. Люди на улице деньги находят, а вы что – пару гвоздей не можете найти?..».
Через пару дней почти все гвозди пропали. Стойко держались только три гвоздя, громадных, ржавых, кривых, на которых никто из хозяйственных театральных работников не льстился. Эти три гвоздя были для нас очень дороги, без них встал бы весь производственный цикл. Безразмерный напольный ковер, которым застилали сцену, полагалось прибивать по краям гвоздями, чтобы держался внатяг – а то артисты спотыкались и говорили нам разные нехорошие слова. В отсутствие гвоздей мы обкладывали его по краям тяжеленными грузилами, спертыми с колосников – каждое по десять кило, запросто не сдвинешь. Но спереди, у самого края сцены, на глазах у зрителей положить тяжелые свинцовые чушки – этого наша трепетная театральная душа вынести не могла. И мы тратили каждый раз два гвоздя, чтобы укрепить передок этого напольного ковра.