Рассказы из убежища
Шрифт:
— О, с удовольствием! — ответила я и вправду пошла наутро в одно из бюро. Там было страшно много народу, и девушки стояли в очереди перед дверью. Я присоединилась к ним, и через полчаса меня впустили. Но и оказавшись внутри, я еще долго дожидалась своей очереди. Передо мною было больше двадцати девушек, и мне пришлось прождать часа два, пока очередь не дошла до меня.
Прозвенел звонок, и я смело вошла в бюро. За письменным столом сидел человек средних лет. Он коротко поздоровался, спросил, как меня зовут и где я живу, и был немало удивлен, услыхав, что я остановилась у Лейнов. Покончив с вопросами,
— Вы действительно хотите стать киноактрисой?
— Если я гожусь для этого, очень хочу, сударь! — ответила я.
Тогда он нажал на кнопку звонка, и в комнату сразу же вошла элегантно одетая девушка и предложила мне следовать за ней. Она открыла дверь, и на мгновение я ослепла: помещение было залито ярким и резким светом.
Молодой человек за каким-то сложным устройством приветствовал меня гораздо любезней, чем господин, сидевший в бюро, и указал на высокий табурет, куда я должна была сесть. Он сделал несколько снимков, позвонил, вошла другая девушка и отвела меня к той, первой. Та пообещала мне прислать сообщение, можно ли будет прийти снова. Радостная, пошла я обратно к дому Лейнов.
Прошла неделя, и я получила сообщение от господина Хериджа (Присцилла назвала мне его имя). Он писал, что снимки удались на славу и что на следующий день в три часа я должна быть у него. На этот раз у меня было преимущество, потому что на меня был сделан заказ. Господин Херидж спросил, не хотела бы я позировать для фабриканта, выпускающего теннисные ракетки. Это продлится одну неделю. После того как я услыхала о гонораре, я сразу же согласилась.
Этому человеку позвонили, и во второй половине дня я с ним встретилась.
На следующий день я пришла в фотоателье, куда мне предстояло ходить ежедневно всю неделю. Я должна была мигом переодеваться, то сидеть, то стоять, непременно улыбаться, прохаживаться туда-сюда и снова переодеваться, привлекательно выглядеть и нагримировываться. К вечеру я устала до смерти и еле-еле доплелась до постели.
Через три дня я уже почти не могла улыбнуться, но надо мной все еще висел договор с фабрикантом.
Когда на четвертый день, вечером, я вернулась в дом Лейнов, я была такой бледной, что госпожа Лейн запретила мне снова идти позировать. Она сама позвонила туда и расторгла соглашение.
Я была благодарна ей от всей души.
Я снова без помех наслаждалась своими незабываемыми каникулами и навсегда излечилась от иллюзий насчет славы киноактрисы, потому что теперь гораздо ближе узнала жизнь знаменитостей.
Катринтье
Катринтье сидела на большом камне, который лежал на солнце перед крестьянским двором. Она думала, о чем-то напряженно думала. Катринтье была одной из тех тихих девочек, которые стали <…> [14] со временем, потому что им всегда приходилось думать.
14
Пропуск
О чем думала эта девочка в крестьянском фартуке, знала только она сама. Никогда она не делилась своими мыслями с кем-нибудь — для этого была она слишком молчалива и замкнута.
Подружек у нее не было, и, вероятно, так легко она и не могла бы их завести. Мать считала ее странной, да она и сама, увы, это чувствовала. Отец, крестьянин, слишком много работал и не очень-то занимался собственной дочерью. Так что Тринтье была предоставлена самой себе. Ей вовсе не мешало ее всегдашнее одиночество: ничего другого она не знала и, пожалуй, была этим довольна.
Но в это теплое летнее утро она все же не смогла удержаться от глубокого вздоха, когда оглянулась и взгляд ее упал на соседнее поле. Как хотелось бы ей поиграть с теми девочками! Вон как они бегают и смеются. До чего же им весело!
Девочки стали приближаться. Уж не подойдут ли они к ней? Но что это? Ведь они насмехаются над ней, теперь ясно слышно, что они называют ее имя, ее прозвище, которое она ужасно ненавидела и которое, как она то и дело слышала, кричали ей вслед, — Тряньте-лентяйтье. О, какой убогой чувствовала она себя! Если бы только она могла скрыться в доме — но тогда они еще больше будут над ней смеяться.
Бедная девочка, ты еще не раз в своей жизни почувствуешь себя такой заброшенной и позавидуешь другим девочкам.
— Тринтье! Трин! Иди домой, мы садимся за стол!
Еще раз глубоко вздохнув, девочка медленно встала и послушно побрела к дому.
— Ну надо же, какое веселое личико у нашей дочери, ну до чего же у нас милая девочка! — воскликнула крестьянка, когда Катринтье еще медленнее и печальнее, чем всегда, вошла в комнату. — Можешь хоть слово сказать? — спросила женщина. Слова ее прозвучали неприветливей, чем ей хотелось, но и ее дочурка никак не отвечала ее желанию видеть веселую, жизнерадостную девочку.
— Да, мама, — прозвучало еле слышно.
— Прекрасно! Ты опять целое утро не была дома и ничего не делала. Где ты пропадала?
— На дворе.
Тринтье снова почувствовала комок в горле, но мать, которая неверно поняла замешательство девочки и действительно мучилась любопытством, где ее дочь пропадала все это утро, спросила снова:
— Скажи-ка яснее, я хочу наконец знать, где ты была! Можешь ты это понять? Вечно баклуши бьешь, я этого не вынесу!
При этих словах, напомнивших ее ненавистное прозвище, Катринтье не могла больше сдерживаться и разразилась бурными слезами.
— Ну что это, ну какая же ты трусиха. Могла бы сказать, где была, что за секреты?
Бедное дитя было не в состоянии отвечать, рыдания не давали девочке сказать ни слова. Она вскочила, опрокинула стул и с плачем выбежала из комнаты. Катринтье бросилась на чердак, рухнула в уголке на какие-то тряпки и тихо всхлипывала.
Пожав плечами, мать убрала со стола. Ее не слишком удивило поведение дочки: такое безрассудство случалось с нею нередко. Нужно было оставить ее в покое — так от нее ничего не добьешься, чуть что, она сразу же в слезы. И это двенадцатилетняя крестьянская дочка?