Рассказы о любви
Шрифт:
6
После необузданной страсти первых дней поэт наслаждался своей любовью с особенно нежной предупредительностью. Они с Элизабет уже с первого дня знали: продолжительность их наслаждений будет зависеть от настроения и момента, от одного слова, одной улыбки, и оба испытывали желание придать этим дням весь блеск сознательно созданного воображением художника счастья. Каждый счастливый час они нанизывали один за другим, словно слагали из строк бесценное стихотворение.
Рано утром, пока Элизабет спала, Мартин, отвыкший от долгого утреннего сна, поднимался со своего ложа, переплывал на лодке
Впервые поэт так полно наслаждался счастьем облекать свои мысли в формы возвышенные, какие обычно не шли у него с языка в присутствии кого-то другого. Элизабет говорила мало, а сидела, непринужденно откинувшись, вслушиваясь в его слова, и реагировала одним лишь своим присутствием, красотой и игрой больших, все понимающих глаз. Она вырастала в его глазах в эти изумительные тихие часы до вершинных высот своей незаурядной личности и обретала роскошное и зрелое спокойствие благословенного существования на земле в ауре совершенного и одухотворенного аристократизма и цветущей красоты. Однажды Мартин заговорил с ней об этом.
— Как ты сегодня красива! — сказал он ей. — А ведь вчера мне казалось, что красивее я тебя еще и не видел — и испугался: вдруг ты за ночь изменишься. А сегодня ты даже красивее, чем вчера. Мне кажется, это как в последние дни уходящего лета, когда каждый день все более золотит воздух, лучи становятся все прозрачнее, даль — расплывчатее, синее и глубже, и каждый день приносит ясность и просветление и одаривает тебя заново, пока однажды в воздухе не появится первый горестный тон осени и не коснется земли.
— Не будем об этом, — отозвалась Элизабет и с улыбкой склонила к нему лицо.
— Поцелуй меня и прочти мне еще раз вчерашний сонет.
Ближе к вечеру Элизабет обычно играла. Мартин садился к окну — в него ветками проникал куст жасмина — и внимал откровениям ее благородного искусства, как вбирала в себя по утрам она его мастерство, увлеченно и благодарно откликаясь на любой мимолетный посыл. Чаще всего она играла собственные композиции, иногда импровизировала. Про нее в кругу Мартина распространяли легенды, будто думает она посредством музыки и знает толк в том, как в три аккорда выразить настроение минуты или души во время беседы. В этой вечерней музыке она порой так упоительно раскрывала душу, в таких певучих и чистых звуках, словно выкладывала ее любимому на ладонь.
В один из таких вечеров случилось, что несколько проплывавших по озеру прогулочных лодок незаметно собрались вокруг поднимающейся из воды каменной стены сада, и кто-то возложил на ступеньки причала перед домом букеты цветов.
Полуденные часы проходили в беспечной болтовне и ласках. Иногда они купались вместе в каменном бассейне под сводчатым куполом или молча мечтали в тени
— Таким вот, как эта ночь, — сказал во время одной из прогулок поэт, — таким, как эта ночь, Элизабет, я представлял себе в юности счастье. Это был мой любимый сон: плыть сквозь темно-синюю красоту дивной теплой летней ночи, смотреть на огни на вершинах гор и звезды на черном небе, рядом с неземной красоты любимой женщиной, рука в руке, касаясь другой рукой темной воды. К этому добавлялись еще честолюбивые грезы: я видел себя в мечтах знаменитым поэтом, кому все завидуют, на вершине жизни и мастерства, преклоняющим голову к груди не менее знаменитой и благородной женщины. И я не верил, что сон моей юности когда-либо сбудется; те возвышенные и несбыточные мечты пришли и стали явью — но только поздно, Элизабет! Почему мы столько лет проходили друг мимо друга, томясь в тоске, что мог бы дать ему тот, другой, и что, возможно, даст и теперь, но только слишком поздно?
— Не говори так! — взмолилась Элизабет. — Совсем не поздно. И почему это должно быть поздно?
— Потому что для меня, моя дорогая, уже пришло время, когда завидуют утраченной юности и томлению тех лет, предпочитая эту зависть благословенному настоящему. Ах, почему я не встретил тебя тогда, во время страстного, томящего ожидания: ночи тогда были совсем другие, чем сейчас, роскошные, темно-синие, полные таинственного огня, и цветы были ярче, и облака воздушнее, мягче, белее! И все же, Элизабет, если б юность моя снова вернулась ко мне — без тебя, — она была бы мне не нужна.
— Меня огорчает, когда ты так говоришь.
— Нет же, любимая! Давай призовем богов, пусть они покровительствуют нашему счастью. В какого бога ты веришь, Элизабет?
— Не шути так жестоко, Мартин! Ты знаешь, что я безбожница, такая же, как и ты.
— Но я верю — в тебя и в себя. И наша вера — из другого времени, мы родились с нею слишком поздно. Пусть те, кто живет сейчас, пропадут вместе со своими богами! Наша гордость и наше одиночество, Элизабет, — это идолы красоты, и мы пронесем ее сквозь это опустошенное время варваров. С нами еще раз погибнут и древний мир, и античные идеалы. Искусство ближайшего будущего прорастет в Берлине, в России, в чреве варварства и из огня художников, штурмом берущих будущее. Если ты когда-нибудь читала хоть одну книгу Толстого или видела современный театр, тогда ты знаешь, как выглядят наши смертельные враги, дурно воспитанные, из рук вон плохо одетые, нечистоплотные и запятнавшие себя всеми ужасными пороками варварства. О-о, если б ты знала, как я устал жить в это время. Стихи я пишу для двух десятков людей, и почти для такого же их числа ты творишь свою музыку, за какую любой другой век увенчал бы тебя славой.
— Сомневаюсь, что ты настолько уж прав, Мартин. Наше время невыразимо бедное, а пропасть между искусством и жизнью, великим и малым — все та же, без изменений. Сократ, суть которого ты так божественно изложил мне тогда, в Афинах, в период их наивысшего расцвета, возможно, в душе был одинок так же, как и кто-то великий сегодня в том городе, где он живет. Тот, в чьей душе идеал бессмертной красоты, всегда недоволен своим временем и своей жизнью. Вспомни о Микеланджело, остававшемся, при всем его величии, во времена величайшего расцвета безгранично одиноким.