Рассказы о любви

Гессе Герман

И вот наступил день трудного первого шага. Еще вчера я носился с мыслями осуществить знакомство, но не хватило мужества, и я ни с чем вернулся домой, так и не решившись сказать первые слова. Сегодня я намеревался непременно сделать то, чего так боялся и так сильно желал. Сердце бешено колотилось, когда я, охваченный смертельным страхом, шел, словно преступник, к замерзшей реке, и мне казалось, что у меня дрожали руки, когда я крепил коньки. А потом я врезался в самую гущу катающихся и сделал широкий полукруг, стараясь сохранить на лице остатки привычной уверенности и естественность выражения. Дважды пробежал я на полной скорости весь длинный путь по реке; морозный воздух и быстрый бег пошли мне на пользу.

Вдруг, под самым мостом, я врезался

в кого-то и тут же отпрянул, пошатнувшись, в сторону. А на льду осталась сидеть прекрасная Эмма; очевидно, скрывая сильную боль, она смотрела на меня с упреком. Перед глазами поплыли круги.

— Ну помогите же мне, — сказала она подружкам. Красный как рак, я снял с головы шапку, встал перед ней на колени и помог подняться.

Мы стояли друг перед другом испуганные и обескураженные, утратив дар речи, не произнеся ни слова. Меховая шубка, лицо и волосы прекрасной девушки, их неожиданная близость вызвали во мне оцепенение. Я опомнился и начал с запозданием извиняться, не рассчитывая на успех, по-прежнему держа зажатой в руке свою шапку. И вдруг, с еще затуманенными глазами, я механически сделал глубокий поклон и тихо произнес:

— Не окажете ли честь?

Она ничего не ответила, только обхватила мои руки тонкими пальчиками, тепло которых я почувствовал даже сквозь перчатки, и покатилась в паре со мной. На душе у меня было так, словно я попал в волшебный сон. От ощущения счастья, стыда, тепла, желания и смущения у меня перехватило дыхание. Почти четверть часа мы катились по льду вместе. Потом на том месте, где все обычно останавливались отдохнуть, она мягким движением высвободила свои маленькие ручки из моих, сказала «спасибо» и поехала дальше одна, тогда как я, запоздало сняв с головы шапку, еще долго стоял там, где стоял. Лишь позднее я осознал, что за все это время не проронил ни слова.

Лед растаял, и повторить попытку я не смог. Это было мое первое любовное приключение. И прошли еще долгие годы, прежде чем моя мечта сбылась и я прильнул губами к розовым девичьим устам.

1901

ДВА ПОЦЕЛУЯ

Пьеро рассказывал:

«В этот вечер мы много говорили о поцелуях и спорили о том, какой тип поцелуя приносит больше счастья. Ответ на этот вопрос могла дать только молодость; мы, люди в годах, утратили способность судить о разных вариантах поцелуев и попытках их опробовать и можем только при обсуждении столь важных вопросов обратиться к своим уже довольно туманным воспоминаниям. Из того, что сохранилось в моей скудной памяти, я могу рассказать вам историю двух поцелуев, каждый из которых кажется мне самым сладким и одновременно самым горьким в моей жизни.

Мне шел семнадцатый год, у моего отца еще был тогда загородный дом на южном склоне Тосканских Апеннин, где я провел большую часть моего детства, прежде всего переходное время от мальчишества к раннему отрочеству, которые сегодня — сможете вы это понять или нет — кажутся мне самыми прекрасными в моей жизни. Я бы давно посетил этот дом или приобрел его в собственность для спокойной старости, если бы он, на мое несчастье, не отошел как доля наследства к моему кузену, с которым я с детства был не ладах и который станет, между прочим, главным действующим лицом в моей истории.

Стояло чудесное, не очень жаркое лето, и мой отец проводил его со мной и тем самым кузеном, которого он пригласил погостить у нас, в этом небольшом загородном доме. Моей матери уже давно не было в живых. Отец был еще в самом соку, состоятельный благородный господин, являвшийся нам, юнцам, образцом для подражания в верховой езде, охоте, фехтовании и разных играх на вольном воздухе, в artibus vivendi et amandi^[18]. Он двигался все еще очень легко, почти как юноша, был хорош собой и высок ростом и вскоре после тех месяцев женился второй раз.

Кузену, его звали Альвис, исполнилось тогда двадцать три, и он

был, я должен это признать, красивый молодой человек. И не только из-за того, что имел хорошую стройную фигуру и его юное розовощекое лицо обрамляли красивые длинные локоны, но еще и потому, что движения его отличались элегантностью, на него приятно было смотреть, он являлся хорошим собеседником и умел петь, неплохо танцевать и уже тогда имел в нашей округе завидную репутацию любимца женщин. То, что мы терпеть не могли друг друга, имело свои основательные причины. Он относился ко мне с высокомерием или с невыносимым ироническим благоволением, и поскольку мой разум опережал в своем развитии мой возраст, эта пренебрежительная манера подобного обращения постоянно оскорбляла меня самым жестоким образом. А кроме того, будучи наблюдательным, я раскрыл некоторые его интриги и коварные замыслы, чем, в свою очередь, был ему неприятен. Несколько раз он пытался привлечь меня на свою сторону фальшивым дружеским жестом, но я не попался на эту удочку. Будь я чуть старше, немного умнее, поймал бы его путем удвоенной вежливости и воспитанности и вывел бы при удобном случае на чистую воду — успешных и избалованных так легко обвести вокруг пальца! Но хоть я и созрел для того, чтобы его ненавидеть, однако все еще оставался большим ребенком, чтобы уметь применять другое оружие, не только холодность и упорство, и вместо того, чтобы отправить назад его же стрелы, изящно мною отравленные, я пропускал их через свое бессильное возмущение, позволяя им вонзаться мне глубоко в тело. Мой отец, от которого не укрылась, конечно, наша обоюдная неприязнь, только смеялся над всем и поддразнивал нас. Он любил красивого и элегантного Альвиса, и мое враждебное отношение к нему не мешало отцу приглашать его вновь и вновь.

Так мы и жили в то лето снова вместе. Наш дом живописно стоял на холме, по другую сторону которого сбегали к долине виноградники. Построен он был, насколько я знаю, одним флорентийцем, изгнанным во времена правления Альбицци. Вокруг был разбит прекрасный сад, мой отец обнес его заново стеной, а на портале был выбит в камне его герб, тогда как над входом в дом все еще висел герб первого владельца. Камень, из которого он был сделан, крошился, и само изображение можно было разобрать лишь с большим трудом. Дальше по дороге в горы можно было рассчитывать на хорошую охоту; я ходил туда или скакал на лошади почти каждый день — один или с отцом, он обучал меня тогда соколиной охоте.

Как я уже сказал, я еще был наполовину ребенок. Хотя, по сути, уже не был им, это был короткий период особого времени, когда молодые люди, утратив беспечную детскую ребячливость и не приобретя еще мужской возмужалости, мечутся меж двух закрытых садов по раскаленной улице, полные страстных желаний без всякой на то причины, меланхоличные и грустные тоже без всяких причин. Конечно, я сочинил множество терцин и причем таких, которые были посвящены ничему другому, кроме как поэтическим любовным грезам, хотя я думал, что того и гляди умру от томления по настоящей любви. Я пребывал в нескончаемой любовной лихорадке, искал одиночества и казался себе безмерно несчастным. Мои страдания удваивало то обстоятельство, что я должен был их тщательно скрывать. Ни отец, ни ненавистный кузен, если б узнали об этом, не пощадили бы меня и осыпали бы насмешками. И нежные свои стихи я прятал надежнее, чем скряга свои дукаты, и если сундук переставал мне внушать доверие, я уносил футляр со стихами в лес и там зарывал его, каждый день проверяя, на месте ли он.

В один из таких походов к моим сокровищам я случайно заметил кузена — он стоял на краю леса. Я тут же изменил направление, пока он еще не успел меня увидеть, но так, чтобы не терять его из виду, так как у меня уже вошло в дурную привычку — из любопытства и враждебности — постоянно за ним наблюдать. Через некоторое время я увидел среди полей молодую служанку из числа нашей дворовой челяди — она шла к ожидавшему ее Альвису. Он стиснул руками ее бедра, прижал к себе и исчез с нею в гуще леса.