Рассказы о любви
Шрифт:
Зловещий ужас поселился в этот вечер в его душе. Он без конца прокручивал в голове, что бы произошло, если бы старший подручный застукал его однажды с Марией. После того как эта чудовищная картина оказала воздействие на его решение, ему стало легче представить ее себе в преображенном моральном свете. Уже через неделю он внушил себе, что отказался от игр с Марией из-за благородства и дружбы с Никласом. Главное было, что он и в самом деле избегал девушку. Лишь несколько дней спустя он неожиданно встретил девушку в полном одиночестве и тут же поспешил ей сказать, что больше не сможет приходить к ней. Она, похоже, опечалилась,
— Ты этого никогда не сделаешь! Это будет моей смертью.
— Так, значит, ты его все-таки любишь? — с горечью спросил Ханс.
— Ах, да что ты! — вздохнула она. — Глупый мальчик, ты же знаешь, что тебя я люблю гораздо больше. Нет, но Никлас меня убьет. Он такой. Поклянись мне, что ничего ему не скажешь!
— Хорошо, но ты тоже должна мне пообещать, что оставишь меня в покое.
— Что, я уже так надоела тебе?
— Ах, оставь эти разговоры! Но я не могу постоянно что-то скрывать от него, я этого не могу, ты пойми. Так что обещай мне, идет?
Она пожала ему руку, а он не смотрел ей при этом в глаза. Он молча ушел, а она смотрела ему вслед, качая головой и исходя негодованием. Что за болван! — думала она.
А для него опять наступили черные дни. Его потребность в любви, сильно разогретая Марией и получавшая только минутное успокоение, опять приняла формы жаркого, неудовлетворенного томления, терзавшего его душу, и лишь загруженность работой помогала ему как-то справляться с этим изо дня в день. К тому же нарастающая жара делала его вдвойне усталым. В мастерской было жарко и душно, они работали полуголыми, и спертый воздух был постоянно пропитан машинным маслом и резким запахом мужского пота. Вечерами Ханс купался, иногда вместе с Никласом, за городом в прохладной реке, после чего, смертельно усталый, падал в кровать, а утром его трудно было добудиться и привести в чувство.
И для других, возможно, за исключением Шембека, настала в мастерской несладкая жизнь. Ученика все время ругали и награждали пощечинами, мастер постоянно был резким и возбужденным, и Трефцу стоило немалого труда сносить его капризный характер и торопливость. Он тоже все чаще становился ворчливым. Какое-то время он еще все это сносил насколько мог, но потом его терпение лопнуло, и однажды он остановил после обеда мастера во дворе.
— В чем дело? — неприветливо спросил Хаагер.
— Хочу поговорить с тобой. И ты знаешь, о чем. Я делаю свою работу хорошо, придраться тебе не к чему, разве не так?
— Да, так.
— Ну вот. А ты обращаешься со мной как с учеником. Ведь в чем-то должна быть причина, что я вдруг ни с того ни с сего стал для тебя пустым местом. Мы ведь всегда жили дружно.
— Боже праведный, чего ты от меня хочешь? Я такой, какой есть, и не могу стать другим. У тебя тоже свои выходки.
— Возможно, Хаагер, но не во время работы, и в этом вся разница. Скажу тебе только одно — ты сам наносишь вред своему делу.
— Оно мое, не твое.
— Ну тогда мне тебя просто жалко. Тогда и разговаривать больше не о чем. Может быть, все это однажды само собой разрешится.
Он
Ему стало ясно, что между Хаагером и им стоит что-то другое, не просто плохое настроение, и он решил докопаться до этого. По правде, больше всего ему хотелось уволиться прямо сегодня, вместо того чтобы работать при таких отношениях дальше. Но он не хотел и не мог покинуть Герберзау из-за Марии. При этом все выглядело так, словно мастер вовсе не заинтересован в том, чтобы он остался, хотя его уход сильно навредит делу. Раздраженный и грустный, вернулся он в мастерскую, когда пробило час дня.
После обеда надо было произвести небольшие ремонтные работы на ткацкой фабрике. Это случалось частенько, потому что хозяин фабрики экспериментировал на нескольких перестроенных станках, к которым Хаагер приложил свою руку. Раньше эти работы по переделке станка чаще всего выполнял Никлас Трефц, но в последнее время мастер ходил туда сам и, если был нужен помощник, брал с собой Шембека или волонтера. Никлас ни слова не говорил против, но это обижало его, он видел в этом знак недоверия. В таких случаях он имел возможность лишний раз встретиться с Тестолини, она работала в том же цеху, и он не хотел навязываться с этой работой, чтобы не выглядело так, будто он делает это ради нее.
Вот и сегодня мастер пошел туда вместе Шембеком, а мастерскую оставил на Никласа. Прошел час, и Шембек вернулся назад с инструментами.
— Каким станком вы занимались? — спросил Никлас, интересовавшийся этими экспериментами.
— Третьим, в углу возле окна, — ответил Шембек и посмотрел на Никласа. — Мне пришлось делать все одному, мастер слишком увлекся беседой.
Никлас навострил уши — на том станке работала Тестолини. Он хотел сдержать себя, чтобы не связываться с Шембеком, но против воли с языка сорвался вопрос:
— Это с кем же? С Марией?
— Угадал, — засмеялся Шембек. — Он по всем правилам ухаживает за ней. Это и неудивительно — она такая пампушечка.
Трефц ничего не сказал в ответ. Он не желал слышать имя Марии из этих уст, да еще в таком тоне. Он с силой нажал на напильник и так придирчиво определял калибр, когда закончил, словно все его мысли были отданы только работе. Но на самом деле голова его была занята совсем другим. Его мучило тяжкое подозрение, и чем больше он думал об этом, тем лучше, так казалось ему, все сходилось одно с другим и наводило на подозрение. Мастер приударял за Марией, поэтому и стал ходить с некоторых пор на ткацкую фабрику сам и не хотел его там больше видеть. И потому обращался с ним так странно и так грубо и был раздражен. Никлас был ревнив и потому мастер хотел довести его до такого каления, чтобы он уволился и исчез отсюда.
Но он не хотел уходить, теперь тем более.
Вечером он пошел к Марии. Дома ее не было, и он ждал ее до десяти часов на скамейке в компании с женщинами и парнями, проводившими так свободное время. Когда она пришла, он поднялся вместе с ней наверх.
— Ты меня ждал? — спросила она, пока они поднимались по лестнице.
Он не ответил. Он молча шел за ней по пятам до ее каморки и так же молча закрыл за ними дверь.
Она обернулась и спросила:
— Ну, ты опять дошел до точки? Что снова не так?