Рассказы о любви

Гессе Герман

Когда он умолк, Никлас подал ему руку и сказал:

— Я знаю, что вы говорили чистую правду. А теперь давайте пойдем вместе в мастерскую, а?

— Нет, — сказал Ханс, — я пойду, а вы — нет. Вам надо прямо сейчас уехать, это будет лучше всего.

— Да, это так. Но мне нужны мои документы и рекомендация мастера.

— Я сделаю это для вас. Приходите ко мне вечером, я все вам принесу. А вы пока соберите вещи, ладно?

Никлас задумался.

— Нет, — сказал он потом, — это будет неправильно. Я тоже пойду в мастерскую и попрошу Хаагера отпустить меня сегодня. Я благодарю, что вы хотели сделать это все за меня, но будет лучше, если я пойду сам.

Они отправились в обратный путь. Когда они пришли, было уже позднее утро, и Хаагер встретил их злобными

упреками. Но Никлас попросил его поговорить с ним на прощание по-доброму и спокойно и вышел с ним за дверь. Когда они вернулись, то оба спокойно разошлись по рабочим местам и принялись за работу. Но после обеда Никласа уже не было, и на следующей неделе мастер взял на работу нового подручного.

1907

ЮНОСТЬ ПРЕКРАСНА

Летняя идиллия

Даже мой дядя Маттеус по-своему порадовался, увидев меня снова. Когда молодой человек, пробывший несколько лет на чужбине, вновь возвращается однажды и все видят, что из него получилось нечто вполне приличное, тогда даже недоверчивые родственники улыбаются и жмут ему радостно руку.

Небольшой коричневый чемоданчик, в котором лежали мои пожитки, был еще совсем новеньким, с хорошим замком и блестящими ремнями. В нем лежали два чистых костюма, достаточно много белья, новая пара обуви, несколько книг и фотографий, две прекрасные курительные трубки и один пистолет. Кроме того, я привез с собой скрипку и целый рюкзак всяких мелочей, две шляпы, трость и зонт, легкое пальто и пару галош, все новенькое и солидное, а еще в нагрудном кармане были зашиты больше двухсот сэкономленных марок и письмо, в котором подтверждалось, что осенью меня ждет хорошее место за границей. Я с достоинством ответствовал за все это, возвратившись со всем этим багажом после долгих лет странствий взрослым мужчиной к себе на родину, которую покинул робким ребенком, доставлявшим всем одни только хлопоты.

Поезд с осторожностью медленно ехал на крутых поворотах с возвышенности вниз, и с каждым новым поворотом дома, переулки, река и сады лежащего у подножия города становились ближе и виднелись отчетливее. Вскоре я уже различал крыши и выискивал среди них те, что мне были знакомы, а потом начал считать окна и гнезда аистов; из долины навстречу мне повеяло детством и отрочеством и тысячами дивных воспоминаний о доме, и мое высокомерное отношение к сентиментальному чувству возвращения на родину растаяло, а мое желание понравиться людям там, внизу, медленно испарилось и уступило место удивлению и благодарности. Тоска по родине, какой я не испытывал в течение долгих лет, вдруг мощно поднялась во мне за последние четверть часа — каждый куст дрока вдоль путей и каждый знакомый забор палисадника был мне теперь несказанно дорог, и я просил у них прощения за то, что так надолго забыл про них и не вспоминал.

Когда поезд проезжал над нашим садом, в верхнем окне старого дома кто-то стоял и махал большим платком — наверное, мой отец. А на веранде стояли моя мать и служанка с салфетками, а из трубы наверху в теплый воздух поднимался слабый синий дымок от жаровни для кофе и развеивался над городом. Все это вновь принадлежало мне, поджидало меня и приветствовало мой приход.

На вокзале бегал взад и вперед все тот же старый швейцар и с тем же возбуждением, что и раньше, торопил людей отойти от перрона, а среди встречающих я увидел своего младшего брата и мою сестру — они стояли в ожидании и выглядывали меня. Брат прихватил для моего багажа маленькую ручную тележку, которая за весь период нашего мальчишеского детства была предметом гордости. Мы погрузили на нее мой чемодан и рюкзак, Фриц тащил ее за ручку, а мы с сестрой шли сзади. Она выговаривала мне, что волосы острижены слишком коротко, нашла мои усики, напротив, очаровательными, а мой новый чемодан — респектабельным. Мы смеялись и заглядывали друг другу в глаза, брались время от времени за руки и кивали Фрицу, который тащил впереди тележку

и то и дело оборачивался. Он был с меня ростом и широк в плечах. Когда он так шел впереди меня, слегка раскачиваясь, я вдруг вспомнил, что несколько раз побил его во время ссоры, и тут же увидел перед собой его детское лицо и обиженные и печальные глаза и почувствовал сейчас что-то вроде того покаянного отчаяния, которое всегда испытывал, как только проходил гнев, приведший к размолвке. И вот Фриц шагал передо мной, большой и взрослый, а на подбородке у него уже был заметен светлый пушок.

Мы прошли аллеей, засаженной вишнями и рябинами у верхнего мостика, мимо нового магазина и многих старых, не претерпевших изменений домов. И дошли до угла возле моста, и там, как всегда, стоял дом моего отца с открытыми окнами, я услышал крики нашего попугая, и мое сердце сильно забилось от воспоминаний и радости. Я вошел через темные и прохладные ворота в большую прихожую с каменным полом и поспешил вверх по лестнице, по которой навстречу ко мне спускался отец. Он поцеловал меня, улыбнулся и похлопал по плечу, а потом молча повел меня за руку до двери наверху, где стояла моя мать, которая сразу заключила меня в объятия.

Потом прибежала служанка Кристина и протянула мне руку, а в гостиной, где нас уже ждал кофе, я поприветствовал попугая Полли. Он меня тотчас узнал, спустился с крыши клетки мне на палец и наклонил красивую серую головку, давая погладить себя. Стены были оклеены новыми обоями, а так все осталось по-старому — от портретов дедушек и бабушек и шкафа со стеклянными дверцами до старинных напольных часов с нарисованной на них сиренью. Стол был накрыт, и чашки расставлены, в моей лежал маленький букетик резеды, я вынул его и воткнул в петлицу.

Напротив меня села мама, она посмотрела на меня и подвинула ко мне молочную сдобу, тем самым напоминая, чтобы за рассказами я не забывал про еду, и сама тут же начала задавать мне один вопрос за другим, на которые я должен был отвечать. Отец слушал молча, поглаживал поседевшую бороду и дружелюбно, но испытующе поглядывал на меня сквозь очки. И пока я без ложной скромности рассказывал о своих переживаниях, деяниях и успехах, я почувствовал, что всему лучшему во мне я обязан им.

В первый день мне ни на что не хотелось смотреть, только на старый отцовский дом, для всего другого время было завтра и вообще потом. После кофе мы обошли все комнаты, кухню, коридоры и подсобные каморки, и все было таким же, как прежде; кое-что новое, что я увидел, всем остальным уже казалось старым и само собой разумеющимся, и они спорили между собой, было это уже в мои времена или нет.

В маленьком саду у стены, увитой плющом, раскинувшимся по склону холма, казалось, что послеполуденное солнце смеется на чистых дорожках и свисающих сверху сталактитах, на бочке, наполовину заполненной водой, и на роскошных многоцветных клумбах. Мы расселись по удобным креслам на веранде; там солнечный свет проникал уже приглушенно сквозь большие прозрачные листья чубушника, становясь светло-зеленым и теплым, несколько пчел жужжали на веранде, они тяжело летали, словно пьяные, заблудившись среди людей. Отец прочитал в знак моего возвращения на родину с обнаженной головой «Отче наш», мы стояли притихшие, сложив руки, и хотя непривычная торжественность меня немного подавляла, я все же слушал древние священные слова с радостью и благодарно вместе со всеми произнес «аминь».

После этого отец ушел в кабинет, братья и сестры разбежались в разные стороны, все кругом стихло, и я остался сидеть за столом наедине с матерью. Это был момент, которого я давно с радостью ждал, хотя немного и опасался, потому что, хотя мое возвращение было радостным и приветствовалось всеми, моя жизнь в последние годы была не до конца безупречной и светлой.

И вот мать взглянула на меня своим прекрасным теплым взглядом, и прочитала на моем лице все, и обдумала, возможно, что она скажет мне и о чем меня спросит. Я затих в смущении и только поигрывал пальцами, готовый к экзамену, который, в общем и целом, должен был стать для меня не то чтобы бесславным, но в отдельных эпизодах все же довольно постыдным.