Рассказы о любви
Шрифт:
Когда молодежь ушла и оставшиеся участники продолжали пить кофе и вести беседу, Онгельт незаметно покинул свое место и направился через поле за садом к лесу. Хорошенькая сумочка, которую он нес в руке, радостно сверкала в лучах солнца. Он остановился перед свежим пнем. Вытащил платок, расстелил его на светлой влажной древесине и сел. Он обхватил голову ладонями и погрузился в грустные мысли, и когда его взгляд снова упал на играющую красками сумочку, а порыв ветра донес до него крики и радостные возгласы компании, он еще ниже опустил тяжелую голову и беззвучно, по-детски, заплакал.
Он просидел так не меньше часа. Глаза его высохли, волнение улеглось, но трагизм положения и безнадежность его устремлений стали ему теперь яснее ясного.
— В полном одиночестве? — спросила она шутливо. Он не ответил, она посмотрела на него повнимательнее, посерьезнела и вдруг спросила с женской теплотой: — Ну в чем дело? Разве случилась какая беда?
— Нет, — сказал Онгельт тихо и, не подыскивая фраз, продолжил: — Нет. Я просто понял, что не гожусь для этой компании. И что был для вас шутом гороховым.
— Ну чтобы так все плохо, нельзя сказать…
— Нет. Это именно так. Я был для вас шутом, особенно для девушек. Потому что я человек добродушный и принимал все за чистую монету. Вы были правы, мне не следовало приходить в хор.
— Вы всегда можете из него выйти, и все опять будет хорошо.
— Выйти я, конечно, могу, и лучше я сделаю это сегодня, чем завтра. Но хорошо мне от этого вовсе не станет.
— Почему же?
— Потому что я стал для нее предметом насмешки. И потому что теперь совершенно нет никакой…
Рыдания захлестнули его. Она осторожно спросила:
— …и потому теперь нет никакой?..
Дрожащим голосом он закончил:
— Потому что теперь ни одна девушка не будет испытывать ко мне уважение и относиться серьезно.
— Господин Онгельт, — медленно произнесла Паула, — вы несправедливы. Или вы считаете, что я не уважаю вас и не отношусь к вам серьезно?
— Да, тут вы правы. Я верю вам, что вы меня уважаете. Но дело не в этом.
— А в чем?
— О Боже! Я не должен об этом говорить! Но я становлюсь совершенно безумным, когда думаю, что любой другой лучше меня, но я ведь тоже человек, ведь так? Но за меня — за меня — не захочет выйти ни одна девушка!
Возникла долгая пауза. И Паула сказала:
— Да, но вы спросили хоть одну из них, хочет она этого или нет?
— Спросил? Нет, я этого не сделал. А зачем? Я и так знаю, что никто не хочет.
— Так вы что же, хотите, чтобы девушки сами пришли к вам и сказали: «Ах, господин Онгельт, простите, но я просто ужас как хотела бы полюбить вас и чтобы вы на мне женились!» Да, этого вам придется, пожалуй, ждать долго!
— Я понимаю, — вздохнул Андреас. — Вы же знаете, что я имею в виду, фрейлейн Паула. Если бы я был уверен, что кто-то хорошо относится ко мне и хоть немножко любит меня, тогда…
— Тогда вы будете настолько милостивы и подмигнете ей или поманите пальчиком! Боже праведный, да вы — вы…
С этими словами она бросилась бежать, но не со смехом, а со слезами на глазах. Онгельт не мог этого видеть, но почувствовал что-то странное в ее голосе и в том, что она убежала, поэтому он бросился за ней вслед, и, когда догнал ее, оба они не могли произнести ни слова, а вдруг обнялись и поцеловались. Так и случилась помолвка Онгельта.
Когда он смущенно и вместе с тем храбро возвратился с невестой, держа ее за руку, в сад харчевни, все уже собрались уходить и дожидались лишь их двоих. В общей суматохе, удивлении, покачиваниях головами и пожеланиях счастья прекрасная Маргрет подошла к Онгельту и спросила:
— Так, а где вы оставили мою сумочку?
Жених смутился и побежал в лес, а за ним Паула. На том месте, где он так долго сидел и плакал, в бурой листве, переливаясь блесками, лежала сумочка, и невеста сказала:
— Это хорошо, что мы еще раз пришли сюда. Тут лежит твой платок.
1908
ВЕРИСБЮЭЛЬ
Хаванг — маленькая деревушка, о которой никто
Конечно, скоро выяснилось, что и Хаванг не был тем местом, где могло бы родиться мое произведение. Во всем остальном деревушка мне нравилась, и поскольку сбор чемодана, отъезд и прощание — занятие всегда безрадостное, я на первое время остался там, куда прибыл, и даже решил стать в Хаванге на одно прекрасное лето старше. Я подолгу лежал на опушке леса и наблюдал за крестьянами, занятыми июньской работой, тайком в ручье рыбачил Тэлис, осматривал производство кирпича и вечерами рассказывал уставшим за день хозяевам про свои путешествия и про планы, пока им это не надоедало и они не переставали меня слушать.
А потом началась скука. Встав утром с постели, этак часов в семь, я слонялся по деревне и долго обдумывал, в каком направлении мне пойти. Иногда я поднимался в гору в сторону леса, иногда спускался вниз и шел долиной к кирпичному заводу или отправлялся половить рыбу, и чаще всего возвращался снова деревенской улицей к себе в дом, усаживался в саду, наблюдал, как зреют в листве маленькие зеленые яблочки, и слушал, как жужжат в траве шмели и пчелы. Несколько раз я ходил к станции — зданию из гофрированного железа длиной три метра — и смотрел, как прибывает и снова уезжает единственный за день поезд, кто приехал или не приехал на нем, это уж как получится, и именно там, на станции, меня чаще всего настигало ощущение скуки. Однажды я затеял разговор со смотрителем, узнал все тарифы грузовых перевозок по железной дороге и все расстояния от одной станции до другой и, наконец, спросил, только потому, что день тянулся бесконечно и мне не хотелось, чтобы беседа иссякла, есть ли на этой железной дороге сезонные билеты. Смотритель станции выдал мне подробнейшую справку. Имеются билеты отсюда до Битрольфингена на двадцать четыре поездки, и стоят они столько-то и столько-то. Скидка в цене в сравнении с обычными билетами была, как подсчитал для меня смотритель, довольно внушительной, и каждый, кто жил здесь и имел в Битрольфингене дела, покупал, естественно, такой сезонный билет. Я уже не могу точно сказать, как это получилось, но только в конце разговора я чувствовал себя обязанным, раз уж я столько времени отнял у этого вежливого чиновника, купить сезонный билет. И теперь я мог каждый день, если появится желание, ездить в Битрольфинген, вот только сегодня нет, потому что поезд уже ушел.
Назавтра в полдень я явился на станцию с приятным чувством, что на сегодня у меня есть дело и есть цель, и стал ждать отправления поезда. Кроме меня, желающих путешествовать не было, но к составу были прицеплены два вагона кирпичей и, когда мой вагон хорошенько прогрелся на полуденном солнце, мы с шумом и пыхтением отбыли. Тут же вошел кондуктор, пробил первую дырку в моем желтом сезонном билете и принялся приятно беседовать со мной, раз уж я оказался постоянным пассажиром на будущее; беседа заняла весь путь до Кемпфлисхайма. Там мы сделали остановку и взяли еще двух пассажиров. Один из них тут же заснул в своем углу. Другой, которого я расценил как торговца рогатым скотом, немедленно взял в оборот кондуктора, и тот, уже не обращая на меня никакого внимания, сразу откликнулся на предложение пожилого человека, причем с таким усердием, что я оставил все надежды еще раз заинтересовать его своей персоной, и стал смотреть в окно.