Рассказы о любви
Шрифт:
Я ни с кем не попрощался, и никто меня не удерживал.
Медленно спускался я по многочисленным лестницам, прошел двором и через передний дом. Выйдя на улицу, я задумался, как быть, и возвратился назад, я спрятался во дворе за пустой повозкой. Я ждал долго, чуть ли не целый час. Потом вышел Цюндель, бросил окурок сигары и застегнул пальто, прошел через ворота на улицу, но вскоре вернулся и остановился у выхода.
Прошло пять или десять минут, и меня все время подмывало выйти из укрытия и окликнуть его, обозвать его собакой и вцепиться ему в горло. Но я этого не сделал, я остался в своем укрытии и ждал. Прошло совсем немного времени, как послышались шаги на лестнице, дверь отворилась, и вышла Мария, оглянулась, прошла к выходу и тихо взяла художника под руку. Они быстро
Дома я лег в постель, но не находил покоя, я снова встал и отправился в Английский сад. Там я пробегал полночи по дорожкам, вернулся в свою комнату и крепко заснул, проспав полдня.
Ночью я принял решение уехать сразу же утром. Но для этого я слишком поздно проснулся и вынужден был пробыть здесь еще один день. Я собрал вещи, расплатился, попрощался в письменной форме со своими друзьями, поел в городе и сел после этого в кофейне. Время тянулось медленно, я сидел и раздумывал, чем бы занять вторую половину дня. При этом я уже начал ощущать свою тоску. Уже несколько лет я не испытывал этого отвратительного и постыдного для взрослого человека состояния, я боялся времени и был в смятении, как провести его. Пойти гулять, посмотреть картины, послушать музыку, поехать за город, сыграть партию в бильярд, почитать — ничто не привлекало меня, все казалось глупым, пошлым, бессмысленным. И когда я оглядывался на улице, видел дома, деревья, людей, лошадей, собак, дрожки — все казалось мне бесконечно скучным, непривлекательным и безразличным. Меня ничто не интересовало, ничто не доставляло радости, не пробуждало моего сочувствия или любопытства.
Выпив чашку кофе, чтобы убить время и выполнить что-то вроде долга, я пришел к мысли, мне надо покончить с собой. Я был рад, что нашел это решение, и стал деловито обдумывать, как это осуществить. Мои мысли скакали с одного на другое и не имели под собой опоры, они не задерживались в моей голове дольше чем на пару минут. В полной рассеянности я закурил сигару и тут же отбросил ее, заказал вторую или третью чашку кофе, полистал журнал и побрел, наконец, по улице дальше. Мне опять пришло в голову, что я хотел уехать, и я решил непременно сделать это завтра утром. Неожиданно меня согрела мысль о родине, и на какой-то миг я почувствовал вместо отвратительного горя праведную и чистую печаль. Я вспомнил, как прекрасна моя родина, как возвышаются там зеленые и синие горы, нежно поднимаясь над озером, как шумит в тополях ветер и как быстро летают капризные чайки. И мне показалось, нужно только уехать из этого проклятого города и вернуться на родину, чтобы спали эти колдовские чары, и тогда я снова увижу мир во всем его глянце, смогу его понять и полюбить.
Бродя по улицам и предаваясь своим мыслям, я заблудился в переулках старого города, не зная толком, где нахожусь, пока неожиданно не оказался перед букинистическим магазином моего любимого собеседника. В витрине висела выставленная на продажу гравюра на меди, портрет одного ученого восемнадцатого столетия, а вокруг стояли старинные книги в кожаных, пергаментных или деревянных переплетах. Это быстро пробудило в моей усталой голове целый ряд новых представлений, в которых я стал усердно искать утешения и отвлечения от мрачных мыслей. Это были приятные, немного ленивые воспоминания времен учебы и монашеской жизни тогда, о тихом, покорном судьбе, немного запылившемся счастье в уголке с настольной лампой и запахом старых книг. Чтобы ненадолго задержать мимолетное утешение, я вошел в магазин, и тут же ко мне подошел тот самый приветливый помощник продавца. Он провел меня по узкой винтовой лестнице наверх на этаж, где было много больших помещений, стены которых от пола до потолка были заставлены книжными полками. Мудрецы, и великие писатели, и поэты всех времен печально смотрели на меня своими слепыми глазами книг, а молчаливый продавец стоял рядом в ожидании и скромно поглядывал на меня.
Тут мне внезапно пришла в голову мысль попробовать поискать утешения у этого тихого человека. Я посмотрел на его доброе открытое лицо и сказал:
— Пожалуйста, назовите мне то, что я должен прочитать. Но только
— Вы больны? — спросил он тихо.
— Немного, — сказал я.
Тогда он:
— Все очень плохо?
— Не знаю. Это taedium vitae.
Тогда его открытое лицо приняло озабоченное выражение. Он сказал серьезно и настойчиво:
— Я укажу вам верный путь.
И когда я глазами спросил его об этом, он начал говорить и рассказал мне о тайном теософском обществе, к которому принадлежал. Кое-что я про это слышал, но сейчас был не в состоянии отнестись к его рассказу с должным вниманием. Я воспринимал только милую, благожелательную, сердечную речь, мистические пророчества, карму, основные положения духовного обновления, и когда он остановился и в смущении замолчал, я не знал, что ему сказать на все это. Наконец я спросил, может ли он назвать мне книги, по которым я мог бы изучить это дело. Он тут же принес мне маленький каталог теософических книг.
— Какую из них я должен прочитать? — спросил я неуверенно.
— Основополагающим трудом теософского учения является «Тайная доктрина» мадам Блаватской, — сказал он решительно.
— Вот и дайте мне ее!
Он опять смутился.
— Ее здесь нет, мне надо выписать ее для вас. Но имейте в виду — этот труд составляет два увесистых тома, вам придется набраться терпения при чтении. И, к сожалению, это очень дорогие книги, они стоят больше пятидесяти марок. Может, мне стоит попытаться взять их для вас на время заимообразно?
— Нет, спасибо, закажите их для меня!
Я написал ему свой адрес, попросил его выслать книги по получении по этому адресу, попрощался и ушел.
Я уже тогда знал, что «Тайная доктрина» не поможет мне. Мне просто хотелось доставить букинисту небольшую радость. Да и почему не покорпеть пару месяцев над томами Блаватской?
Я предчувствовал также, что мои другие надежды тоже не окажутся достаточно стойкими. Я предчувствовал, что и на моей родине все вещи стали серыми и утратили свой блеск и что повсюду будет так, куда бы ни пошел.
Это предчувствие меня не обмануло. Что-то исчезло из того, из чего ранее состоял мир, некий аромат невинности и привлекательности, и я не знаю, вернется ли это когда-нибудь.
1908
ПОМОЛВКА
В переулке Хиршенгассе есть скромный магазинчик бельевых товаров, который, подобно соседствующему с ним зданию, не подвергся никаким изменениям нового времени и по-прежнему пользуется большим успехом. Там каждому покупателю, даже если он регулярно в течение двадцати лет приходит сюда, говорят на прощание такие слова: «Окажите нам и в другой раз честь своим приходом», — и еще найдутся две или три старые покупательницы, которые попросят удовлетворить их потребность в лентах и тесьме в аршинах и так будут обслужены измерением в аршинах. Обслуживание осуществляют незамужняя дочь хозяина и нанятая им продавщица, сам же хозяин с утра до вечера крутится в магазине, постоянно в делах, и никогда не тратит время на разговоры. Ему скорее всего уже семьдесят, он маленького роста, розовощекий, с коротко подстриженной седой бородкой; на давно уже облысевшей голове он всегда носит круглую шапочку со стоячим верхом, расшитую по канве цветами и извилистыми линиями. Его зовут Андреас Онгельт, он принадлежит к истинным почтенным старцам города.
В этом молчаливом торговце нет ничего особенного, за десятилетия он нисколько не изменился и, похоже, не становится с годами старше, как и не был когда-то моложе. Тем не менее и Андреас Онгельт был когда-то мальчиком, потом юношей, и если порасспросить старых людей, то можно узнать, что в те далекие времена его звали «маленький Онгельт», и он, отнюдь не стремясь к этому, был своего рода знаменитостью. Однажды, примерно тридцать пять лет назад, он даже пережил одну «историю», известную ранее любому жителю Герберзауэра, хотя сегодня вряд ли найдутся желающие рассказывать ее или слушать. Это была история его помолвки.