Рассказы о пластунах
Шрифт:
— Убей того, кто с оружием пришел на нашу землю. А ты — рыбу глушить.
— Око за око…
— Они стариков и детей расстреливали!
— Они — расстреливали. Я сейчас не об этом… Зачем брать крайности?
— Вот и я говорю — не надо доходить до крайностей, — усмехнулся Алемасов. И повернулся к Шуре. — А ты как думаешь?
Она пожала плечами.
— Я все ждала, когда мы в Германию войдем, очень хотелось поглядеть, какие же они у себя дома, немцы. Вижу — напуганные.
— Это они сейчас
— Это верно, — согласилась Шура.
Война закончилась нашей великой победой. Пластуны прошли по ликующей Чехии. Простояв месяц в гостеприимной стране, они двинулись в обратный путь. Домой.
Батальон Кошункова расположился на ночлег в большом селе за Моравской Остравой. Здесь же стоял штаб полка, и под вечер Алемасов зашел навестить комбата. Остановился он в добротном двухэтажном доме, обнесенном высоким, без щелей забором. Во дворе были два больших сарая, крытых черепицей. В сараи от дома шли электропровода. Крепкое хозяйство.
Кошунков и Шура сидели за столом на просторной кухне. Стол покрыт льняной скатертью, вокруг тяжелые табуретки, стены побелены, одну целиком занимает полка с посудой. Плита огромная, а на потолке никаких следов копоти.
Кошунков одет, как на парад, чисто выбрит. Он уже майор — на плечах погоны с двумя просветами. Ордена и медали в один ряд не умещаются. У Шуры на бешмете новенькая медаль «За отвагу».
Как и обещал, в день окончания войны Кошунков объявил Шуру своей законной женой. Расписаться негде было, но это их не смущало — с формальностями можно потерпеть до возвращения на родную землю. Свадебный пир тоже пришлось отложить на неделю: девятого мая пластуны еще воевали — с группировкой генерала Шернера, отказавшегося сложить оружие.
— Сам вон сколько орденов нахватал, — с притворной укоризной сказал Алемасов, садясь к столу, — а жена с одной медалькой. Нехорошо.
— Это ей за Одер, — ответил Кошунков, — а за Троппау еще не пришла. За Троппау ей тоже полагается, представляли.
— Еще одна медаль?
— Еще одна.
— Мог бы и к ордену представить, она заслужила, — уже серьезно сказал Алемасов. — Пожадничал?
— Нечего баловать, — изображая строгость, возразил Кошунков. — Надавай бабе орденов, она и мужа понимать перестанет.
— Это ты мудро рассудил, — усмехнулся Алемасов, — дальновидный ты, оказывается, человек, Кошунков.
— На пять ходов вперед гляжу. Стратегия.
На кухню вошел невысокий плотный человек с седеющими волосами, с глубоко сидящими черными глазами.
— Хозяин этого дома, — представил Кошунков, — пан Шишка.
— Это что же, фамилия такая? — спросил Алемасов.
—
Пан Шишка вежливо пожал протянутую руку и присел к столу.
— Крепко живете, — сказал Алемасов.
Пан Шишка приподнял одно плечо.
— Не есть крьепко, — сказал он, — война.
— У него бык в сарае, — пояснил Кошунков. — Племенной. Все село своих коров к нему водит.
— Так, пан, так, — подтвердил хозяин.
— Он на этом быке тыщи, наверное, заработал, — сказал комбат. — У него и коров штук пять.
— И земля есть? — спросил Алемасов.
— Есть, есть, — закивал пан Шишка. — Робить нет кому… Лошадь нет… война…
Путая чешские, русские и немецкие слова, пан Шишка изложил просьбу, полагая, что Алемасов большой начальник и может ему помочь. Пану Шишке стало известно, что в соседних селах раздают по хозяйствам пленных немцев — в работники. Нельзя ли и ему получить хотя бы двух пленных, а то просто беда, работать ну совсем некому.
— Чего захотел, — удивился комбат. — Ты воевал с немцами?
Пан Шишка сказал, что воевать ему не пришлось, а немцев он не любил.
— Не любил, говоришь? — продолжал Кошунков. — Может, сыны твои воевали?
Оказалось, что сынов у пана Шишки нет, есть только дочери, уже замужние.
— Так, значит… Пленные немцы тебе нужны.
— Робить некому.
— Довод, ничего не скажешь…
— Что ты говоришь? — перебила мужа Шура, до этого молча слушавшая разговор. — По-твоему выходит, если б он или сын его воевали против немцев, значит, можно ему дать пленных в работники!
— А что? Ты у немецкого колониста по вольному найму работала или как?
— Нет, не по вольному.
— То-то и оно. По справедливости: что посеял, то и жни.
— Нет, — твердо возразила Шура, — это будет не справедливость, а жестокость. И потом что же это получится? Одного колониста в шею, а другого — по головке гладить? Войну какую пережили…
— Наша война справедливая, — не вдаваясь в подробности, ответил Кошунков.
— А раз справедливая, значит, за то, чтобы люди на людях не пахали и в концлагерях их не душили, в печах не жгли. Никого — ни русских, ни евреев, ни немцев.
Глаза у Шуры глядели твердо, щеки зарозовели, она готова была отстаивать свои мысли, которые пришли в голову ей не сегодня, а сложились после всего, что она увидела и пережила. Совсем не похожа была она сейчас на ту покорную и неловкую девушку в платье с чужого плеча, какую увидел Алемасов несколько месяцев назад под Краковом…
Желая оставить за собой последнее слово, Кошунков сказал:
— Никто и не собирается жечь их в печах, а поработать им не вредно, — и тут же, избегая углубления спора, повернулся к пану Шишке: — Не дадут тебе пленных, не положено.