Рассказы о Розе. Side A
Шрифт:
Всю ночь пили; целый ящик «Джемесона»; как-то легко, передвигаясь, сидя на подлокотниках и спинке дивана, хохоча во всё горло; обнимаясь, стукаясь лбами и целуясь на «Христос воскрес!» «Воистину воскрес!», всюду обломки роскошных, с цукатами, пасхальных пирожных; поставили фоном любимый «Титаник»; а утром всех будил Изерли – «подъем, быстро-быстро» – не задерживаясь у кровати; «Христос воскрес, Изерли»; все стонали; «Воистину воскрес; быстро, быстро, вот одежда» «ты издеваешься?» «пожалуйста, ради ван Хельсинга; папский нунций и епископ будут через два часа» – и точно, Тео вспомнил, ван Хельсинг объявил за ужином, что утром, на Пасхальную мессу приезжает какие-то суперважные гости – а нунций – друг отца Дерека, они вместе учились в семинарии; многие в Ватикане настроены очень неприязненно к задумке ван Хельсинга; Тео дошел до душа чудом, хватаясь за стенки, потому что от холодных стен, собственно, становилось легче, все уже стояли в очереди на мытье и обсуждали визит; всё ли так просто – Ватикан хочет
Через полтора часа после подъема все стояли на ступенях замка, в ряд, Тео, Дэмьен, Зак, Грин и Женя держали букеты маленьких крепких, как яблочки, роз, красных, белых, розовых – Изерли спросил у Тео, может ли он дать по розе, для приветствия, выросло у него там чего-нибудь, или он просто придумал себя сад и воображаемых друзей в придачу; Тео с Грином притащили целые охапки; Изерли был потрясен – там у тебя что, плантации под розовое масло; ну, почти; они собрали букеты и перемотали их белыми, красными и золотыми лентами; всем для встречи ван Хельсинг заказал одинаковую одежду – униформу; Изерли положил ее каждому на кровать: белые рубашки с воротником-стойкой, черные длинные приталенные пиджаки с таким же воротником, и обтянутыми тканью пуговицами в два ряда и погонами на плечах, такие старинные мундиры, welcome to the black parade, черные узкие брюки, почти вливающиеся в коронные ботинки Братства; Тео заклеился пластырями; отражение в зеркале было восхитительным – суровый, бледный мальчик, стильно-монашеский, привет группам My Chemical Romance и The Hurts, фильму «Эквилибриум»; Тео подумал, что ван Хельсинг знает своих братьев – в такой форме даже с похмелья легко стоять прямо, расставив немного ноги и глядя на весь мир сверху вниз, выпятив слегка нижнюю челюсть, надув идеальные губы, дожидаясь смерти во имя великой идеи. В ворота замка въехали друг за другом два черных джипа; из каждого сначала вышли телохранители – хрестоматийные огромные дядьки в черных очках и хороших костюмах, открыли двери, помогли выйти нунцию и епископу; те были в обычном – в черном; такие седые все, хрупкие, как первый снег; братья с букетами сбежали со ступенек и вручили их; епископ, которому дал букет Тео, был красивый человек – черноглазый, смуглый, – итальянец; он сказал: «Christus resurrexit!». «Resurrexit vere!» ответил автоматически Тео; епископ улыбнулся и коснулся легко лба Тео; благословил. Затем к гостям спустились ван Хельсинг и отец Дерек; ван Хельсинг был в такой же, как у братьев, одежде, только вместо ботинок его любимые высокие черные кожаные сапоги аля Хан Соло; красив он был необычайно; глаза почти сиреневые; отец Дерек был в обычном своем облачении священника; с епископом, которому Тео вручил цветы, он обнялся и поцеловался; «ну, дайте-ка посмотреть на ваших братьев» сказал нунций, и они оба – епископ и нунций – отступили и посмотрели на братьев – те стояли в ряд, не по росту, не задумано, а случайно, будто разговаривали и заметили, что стали центром внимания, умолкли на середине; Артур горбился, стесняясь, Дилан с полузакрытыми глазами, будто слушал Бренду Ли в плеере; синяки под глазами, обескровленные губы, челки до глаз, дрожащие ноги, Тео аж хотелось сесть, так у него кружилась голова, – не в лучшем же мы виде в такой пафосный момент, подумал он, вот черт… вот черт… но, видимо, некую декаденскую усталость на их лицах приписали ночному бдению над Пасхой и минувшему посту; а, может, они и вправду были прекрасны – такие разные и одинаковые, суровые, серьезные, тонкие, бледные, как березовая роща ранней весной; такой молчание вдруг воцарилось на крыльце Рози Кин, что Тео один осмелился поднять глаза: епископ и нунций смотрели на них по-разному – епископ улыбался еле слышно, будто они ему нравились, и он уже придумал нечто вдохновляющее; он очень понравился Тео – может, из-за этого взгляда – так художники обычно смотрят, общий план, потом подробности; нунций же смотрел устало, будто уже несколько дней на ногах, может, так и было; и Братство Розы интересовало его постольку поскольку – по служебным делам, ничего личного. Затем все проследовали в столовую; её тоже украсили розами; завтракать почти никто не хотел из-за дружного похмелья; но Изерли сервировал классический английский завтрак, такой уютный: вареные яйца, ветчина, тосты, масло, мармелад, мед, клубничное варенье, рогалики, яблоки, груши, бананы; всё в белой посуде и салфетках в клеточку; что сразу захотелось куснуть чего-нибудь, глотнуть, покурить, может быть… но все выполняли долг: Изерли командовал еле слышно, жестами, кивками; Тео и Дэмьен принесли из кухни только-только с плиты пузатый сверкающий чайник с кипятком, кувшин молока, чайничек со свежезаваренным «Английским завтраком». Дэмьен уже варил кому-то кофе; Джемма была горячая, видимо, Изерли варил кофе себе рано утром, когда все спали; сколько таких утр у Изерли за спиной – когда все спят.
– Может быть, молитву прочитает самый младший из братьев, – предложил нунций.
– Зак, – сказал ван Хельсинг. Ну вот, теперь Зак самый младший, подумал Тео, они с Дэмьеном обменялись взглядами; каждый из них был когда-то «самым младшим», замечательное было время, рождественское, день-рожденное… Зак слегка свел брови,
После завтрака ван Хельсинг показал гостям Рози Кин, то, что в ней работало: душевую, кухню, библиотеку, кабинеты, спальни мальчиков, конюшню, спортзал, комнату для репетиций, в которой Йорик и Грин сыграли и спели «One of us» на двух акустических «Гибсонах», а Визано отлично постучал им на ударных; Тео открыл рот и спросил жестами: «он еще и рингостаррит?», Дэмьен улыбнулся горделиво, будто это Визано был его воспитанником; потом выяснилось, что Визано вообще-то на фортепьяно больше специализируется, а ударные – так, для души; как бокс, стрельба, верховая езда, он еще мастер играть в баскетбол, играл даже за сборную университета; не боялся за пальцы; а потом все опять вернулись в гостиную; и расселись на креслах; в ожидании мессы.
– Что скажете? – прямо спросил ван Хельсинг. Он даже не спросил, возражает ли кто, просто закурил свою виноградную сигарету. Изерли принес ему пепельницу; ван Хельсинг поставил ее на коленку.
– Их так мало, – ответил епископ.
– Ну, их и не должно быть много. Они должны быть там, где нужно, и делать то, что нужно.
– Значит, это всё-таки заговор, – констатировал нунций.
– Конечно. Я разнесу эту вашу Церковь к чертям.
– То есть все мы никуда не годимся? Иоанн Павел Второй, сестра Тереза Мартен – мы все устарели… только в этом дело?
– Да. Во всем. Церковь сейчас – чистое самопожертвование, никакой великой идеи в этом нет – нет ни добра, ни зла; отказываясь признать за норму прямые грехи, мы выглядим всего лишь старомодными. А я хочу вернуть их жить в средние века.
– Вы ультраправый, ван Хельсинг.
– Я человек с оружием. Конечно, я ультраправый. Только ультраправые готовы сражаться за свои идеи, все остальные отрицают или порицают войну.
– Вы готовите их к войне?
– Каждый день.
– Но никто уже не требует сражаться за Христа.
– Христос требует. Каролюс умер на этой войне. Вам ли не знать… – и в гостиной воцарилось молчание, и было слышно, как трещит сигарета ван Хельсинга; мальчики все подняли головы; нунций смотрел на ван Хельсинга печально. И Тео понял, что у них нет врагов – просто есть тайны и прошлое, такие темные, такие глубокие, что это как вода под кораблем – гляди, не гляди, а только собственное отражение, как драгоценная мозаика.
– Ну, вам виднее, ван Хельсинг, – и нунций вздохнул, будто отпустил чью-то руку или дневник кинул в горящий камин – и кто-то взглянул на часы, и сказал: «пора».
Месса Тео не впечатлила; они все еле влезли в их маленькую часовню – отслужить ее на пляже гостям никто не предлагал – идти или даже ехать километр, а потом стоять на мокром песке – слишком старенькие они были; мальчик только сейчас заценил отличную физическую форму отца Дерека; Шон Коннери точь-в-точь; потом гости уехали, благословив их, подарив каждому по дорожной Библии в роскошном кожаном с золотым тиснением переплете; и жизнь Братства вошла в обычное расписание: занятия, фильмы, книги, стрельба по бутылкам, купания на конях. Лето было по Брэдбери – золотое, душистое; все ходили в белых поло и клетчатых шортах. По ночам устраивались пикники на пляже; в начале июля предсказали полное лунное затмение, погода была отличная, и Братство радостно его наблюдало во всем торжестве; и Тео поймал себя на том, что он восхитительно спокоен; так только после сильной боли бывает – лежишь на чистой постели, занавеска развевается в солнце, и тебе так сладко.
– Это плохо? – спросил он однажды у Дэмьена; они сидели в библиотеке и готовили лекцию по проклятущему святому Себастьяну; на днях тут все начали спорить, покидались словами, прямо как в игре Зака – «тема за обедом» – по поводу гомосексуализма и сексуальности вообще культовых христианских персонажей; Марии Магдалины, непорочного зачатия; и Дэмьен пообещал всё-всё про секс в религии рассказать.
– Что?
– Что я спокоен? Я будто обрел ее – вечность…
– Вечность?
– Я всё время трясся за свою жизнь, за свой путь, мне всё казалось, что я сворачиваю не туда, учусь не там, читаю не то, живу не с теми людьми, занимаюсь не тем, хотя всё это было клево, классно, круто; но будто я нес кольцо в Мордор, но по пути мне отшибло память, и я живу обычной хоббитской жизнью, и только по ночам нечто гложет меня, уничтожает; и ни один врач не обращает внимание на кольцо, пожимает плечами…
– А теперь?
– Теперь я в порядке. Но ведь спокойствие – это плохо – традиционная точка зрения. Это будто ты остановился и никуда не идешь, зарастаешь ряской.
– А ты сам что скажешь?
– Ну, Дэмьен, помоги, что ты как психоаналитик: а что Вы скажете…
– Что ты обрел, Тео? Спокойствие – это ведь не покой, это…
– Счастье. Я счастлив.
– Ты обрел…
– Друга.
– А еще?
– Ну, подскажи.
– Эх, нет. Если бы это было то, ты бы назвал сам…