– Тео, блин, я пошутил. Ты в цепких когтях католической церкви…
– О, слава Богу, а то я уже решил, что Вы серьезно…
– Проваливай.
Тео выскочил из кабинета; «блин, как же они похожи с Макфадьеном; чувствуешь себя комичным персонажем из Диккенса, Каттлем или Панксом какими-нибудь»; и побежал обратно в сад – это был его праздник, открытие выставки, премьера фильма… Ван Хельсинг же медленно убрал руку с рисунка – портрет, который висел напротив, был очень хорош, но в рисунке Тео было то самое – мгновение – когда люди видели Каролюса, они умолкали, восхищенные, не красотой его даже, а вот этим светом звезд, который он нес в себе; в это мгновение люди переставали быть плохими – не то, чтобы они менялись, просто они вдруг видели Бога, которого, думали, нет… потом они, наверное, забывали про красивого молодого священника со звездами в глазах, розами на губах… но ван Хельсинг не верил в это – как можно забыть такое?
– Я так скучаю, Дюран, – сказал он. – Я так скучаю…
Сжал руку, всю в мелках от рисунка, в кулак и заплакал.
Руанский собор ночью
Дэмьен встал рано-рано, в четыре утра; поезд был в шесть; обычно он вставал в шесть, в семь утра была месса для всего университета – противное время суток, Тео всё время ворчал, что в семь утра его тошнит, такое это неравновесное время, вставать нужно только в равновесие стрелок – шесть, девять, двенадцать, три – Дэмьен был уже после пробежки, после душа, а Тео вылазил из-под одеяла и ворчал до обеда – вообще, Тео явно был «совой», но что делать – месса была в семь; он мог лечь в полпятого, а в семь стоять на это самой мессе, зевать в локоть широкого растянутого серого, грубой вязки, свитера, натянутого прямо поверх пижамы – какой-нибудь клетчатой, белой с серым, зеленым, синим и красным; потом прямо в этом же наряде идти на завтрак, тоже для всего университета – кроме студентов, не проживающих в общежитии;
на занятия, правда, Тео переодевался, принимал душ, застревал на выборе одежды; и опаздывал – всегда – на первую пару, его уже даже не выгоняли, привыкли; держали для него место с краю в первом ряду; не сюда, это место Адорно; опять вы, Адорно, ну быстрее, садитесь, включайтесь; он садился и доставал тетради, волосы мокрые, капают на стол; и сразу же опять тихо рисовал, если не нужно было писать вот прямо сейчас и много, – то, над чем работал ночью. В университете Тео вернулся к профессии комиксиста, зарабатывал этим хорошие деньги, хотя оба они, Дэмьен и Тео, получили стипендию в Католическом университете в Нотернборо и жили в общежитии; денег со стипендии, в общем, хватало на благоразумное «всё», но Тео вдруг будто прорвало – после лет рисовальной тишины в Братстве Розы, когда он переквалифицировался в садовника, и получал массу удовольствия от своего сада; который передал потом новому брату Розы – Луи де Лоро, Луи сам вызвался смотреть за садом, у его кузины был магазин цветов, и он подрабатывал у неё школьником, и дома держал полный подоконник растений; хотя наставником Тео был у совсем другого мальчика, у Чарли Ле Бона, рыжего рок-музыканта, актера; «у тебя сразу два ученика» – завидовал ему Дэмьен, сам он не стал наставником, не успел, уехал в университет на год раньше Тео; хотя часто фантазировал на тему, каким он был бы «чудесным, мудрым, интересным»; Луи постоянно писал теперь Тео, спрашивал про всякие садоводческие тонкости; Тео подробно отвечал, рассматривал фотографии, но не более того; кроме двух роз – его и Дэмьена – не завел больше цветов; и оранжереи, зимние сады, огород университета его не интересовали; он рисовал и рисовал; ему поступали предложения от разных издательств, но он предпочитал статус независимого художника; рисовал по сценариям, которые выбирал из присланных по почте; постоянного контракта у него не было – да и нельзя было, Тео пока учился в университете; хотя подрабатывать никто не запрещал. «Пока ты будешь в Асвиле, я тебе комикс нарисую, буду присылать по частям, что-нибудь в стиле «Города грехов», но без жести, нуар какой-нибудь нежный, в твоем стиле» – сказал Тео вчера за ужином; спаржа по-фламандски, мидии с картофелем фри, томаты с креветками и майонезом, запеченная рыба, неизменные вафли с миллионом наполнителей, но все всё равно берут либо с медом, либо с шоколадом, и медовый кекс с пряностями; пятница, постный день. «А письма писать не будешь? как у тебя дела, всё такое; маме же ты пишешь» – «Да я ей скукоту всякую пишу, ты же знаешь…» – «И мне пиши скукоту, ты знаешь, я люблю всё скучное – погоду, расписания, меню, списки покупок» – «А комикс не хочешь?» – Дэмьен не хотел комикс, он побаивался комиксов Тео, они были очень красивые, полны деталей, викторианский стимпанк такой головокружительный, но… вызывающие, страстные, беспокойные, беспокоящие – «разврат» назвал их Ричи, когда был последний раз в гостях – заехал в Университет по делам, и зашел навестить Дэмьена, Дэмьен показал ему последний комикс Тео, а Ричи сказал «разврат» – и кинул в горящий камин книгу, и Дэмьен вскрикнул и полез спасать, и спас, выкинул дымящуюся книгу на пол и дул на обожженные пальцы, а Тео усмехнулся только – но Дэмьен не знал, какое слово найти – хотя подбор слов был его работой – ему казалось, что когда Тео рисует, он его теряет; Церковь теряет Тео. «Хочу, конечно; мой личный комикс от Тео Адорно; не продам, даже когда обнищаю» – Тео посмотрел на него внимательно, опять усмехнулся – как-то он умел улыбаться на одну сторону, будто улыбается и всё знает при этом; все твои секреты; девушкам он очень нравился – девушек в Университете училось немного, в последние шесть лет Католический университет, не скрывая, бойкотировал девушек на вступительных экзаменах; еще на факультеты живописи, на искусствоведческий, на юридический, на журналистику, на филологический, на музыкальный куда ни шло, – но на философский, богословский и точных наук их уже не пускали, – но тем, что были, Тео нравился; а вот парням нет – Тео был насмешлив и замкнут, как человек, который пишет роман-дневник обо всех своих знакомых, эдакие «Жестокие игры», и одевался он радикально элегантно, чтобы озадачивать людей, как Том Вулф. Даже в темноте видно было свежие рисунки на столе у Тео – видно, он сидел над ними ночью, пока Дэмьен спал; может быть, это уже этот комикс – нежный нуар; боже, как много всего у него в голове; вся стена над столом Тео была в набросках – когда он работал над комиксом, делал себе целое панно – портреты главных героев, схему сюжета, раскадровки, пейзажи, натюрморты; смотреть на это можно было часами, пытаясь угадать, про что же будет книга; «ты тоже так делаешь, только у тебя буковки» – Дэмьен тоже вешал над столом все написанные листы, чтобы видеть текст работы полностью, чтобы ничего не потерять; довольно быстро они переставали влезать, только если на потолок, и Тео ему купил в своем любимом суперраспрекрасном канцелярском магазине специальные кармашки-органайзеры из прозрачного разноцветного пластика, которые вешались на стену, в красный он помещал то, что срочно проглядеть, поправить, в синий то, что уже всё, написано отлично, в зеленый – то, что может пригодиться в работе, цитаты, список литературы, иллюстрации, фотографии, в желтый – дневник, в фиолетовый – то, что потом напишет, заметки на будущее, планы и мечты, только в оранжевый кармашек он не придумал, что складывать, и Тео ему туда бросал конфеты, листья с улицы красивые, картинки из журналов, флэшку с музыкой – кармашек для приятностей. Сейчас кармашки были пустыми, кроме кармашка с приятностями – в нем он оставил всяких штук Тео – тоже музыку, пару открыток, стихотворение Превера, пачку коричного печенья – остальное Дэмьен всё убрал в стол и коробки; его не будет полгода – полгода на написание докторской и на разгребание-систематизацию библиотеки Асвильского Собора – на что ему выделили дополнительную стипендию, и командировку; его кровать в комнате и место в библиотеке Университета будут ждать его. «Тебя проводить?» «Не знаю» «Ладно, не буду… хотя я люблю поезда… ты любишь быть один рано утром» – и это правда, Дэмьен вставал на час раньше перед мессой, чтобы побыть одному – побегать, постоять в душе, одеться, помолиться; прочувствовать этот мир, этот день – утром он был как запах моря – острый, свежий; потом просыпался Тео, и они шли на мессу, и потом месса, и потом общий завтрак – и день уже терялся во множестве других дней, сгорал в солнечном свете. Дэмьен вылез из пижамы, надел футболку, толстовку – черные, с университетской символикой – удлиненным золотым крестом, темно-синие шорты, полосатые носки – лавандово-бело-синие и черные кеды – взял плеер; бегал он по полчаса – на аллеях Университета стояли разметки с километражом – столбики с цифрами; за полчаса он пробегал где-то пять километров; а больше-быстрее – спросил Ричи – а зачем, я же не спортсмен, а книжник – ну да, это точно – Дэмьен скрыл, что уже не раз пытался пробежать быстрее свои пять километров, но чуть не умер; а больше бегать ему было лень; принял душ, побрился; тихо-тихо собрался – одежду он заранее, вечером, сложил у кровати: белая рубашка, клетчатая бабочка – красная с коричневым и черным, классический тартан, трикотажный жилет темно-бордового цвета, горчичные брюки, темно-коричневые ботинки, и синее пальто-дафлкот – стиль «юный профессор, доктор Как» называл его стиль Тео; сумка уже тоже стояла у входа – коричневая, с потертым золотом, от «Луи Виттона»; еще на первом курсе страстный любитель путешествий Тео убедил Дэмьена купить шикарную сумку для путешествий, на колесиках, с ручкой фиксирующей, всё как нужно, и Дэмьен ни разу не пожалел, хотя на сумку ушли его стипендиальные деньги на месяц; и роза рядом – в специальном пакете для перевозки, из плотных темно-коричневых бумаги и картона с ручкой. Все остальные вещи стояли в коробках – они с Тео обмотали их разноцветными скотчами, и Тео ждал, когда Дэмьен напишет ему адрес, чтобы отправить – немного, самые любимые и необходимые вещи, дневник, и книг немного. Тео не шевельнулся, пока Дэмьен передвигался по комнате – Дэмьен даже заподозрил, что Тео притворяется, не спит, а просто лежит, не мешает, а потом встанет, закурит, откроет окно и будет смотреть ему вслед; но перед выходом не удержался – наклонился, уже в пальто, в ботинках – Тео действительно спал, повернувшись лицом к стене – в сумеречном свете персонаж из собственных нуаров – черноволосый, белокожий, мальчик-Белоснежка, будто убитый, рот приоткрыт, тени от ресниц, острые скулы, линии носа и губ безжалостно-безупречны, как диалоги Платона; и пахло от Тео его чудесным запахом – корицы, ванили, яблочного пирога; будто он был святой какой; святой кленовых лесов. «Пока, Тео» – Дэмьен коснулся манжеты пижамы; переложил со стола на подушку первую открытку – они договорились, что Дэмьен каждый день будет присылать ему открытку – итого за полгода сто восемьдесят четыре открытки, с этой – сто восемьдесят пять – с изображением Собора – Дэмьен купил ее давно, на какой-то уличной распродаже, отпечаток со старинной гравюры, века восемнадцатого, «Хорошего дня. Не проспи. Дэмьен» на задней стороне, и ушел.
Позавтракал он в здании университетского вокзала – Университет был отдельным городом внутри города Нотернборо; поэтому у него был свой вокзал – старинный, в мавританском стиле, побеленный, весь в башенках, и множестве огромных стрельчатых окон вдоль перрона – поезд въезжал внутрь, под крышу вокзала, и эти окна тянулись и тянулись, и казалось, будто едешь сквозь какой-то сказочный туннель, что-то из Гарри Поттера; Дэмьен обожал вокзал, иногда просто приходил на него смотреть, когда гулял, и иногда заходил в кафе внутри вокзала, выдержанное в стиле арт-деко: красное дерево,
бархат, пейзажи на стенах, диванчики, белый фарфор, старинные студенческие фотографии на стенах; пил кофе, слушая объявления; и сейчас было так же хорошо – только теперь он еще и куда-то едет; он свой, он здесь по праву. Он заказал капучино – Дэмьен обожал капучино, купил роман «Годы капучино» Сью Таунсенд только из-за названия, потом уже докупил остальные дневники Адриана Моула – и горячие вафли с медом – за четыре года горячие вафли в Нотернборо, на треть фламадском, треть французском, треть немецком городе, стали чем-то не просто родным, а топливом; потом стоял на перроне, скучал, строго за всеми этими запрещающими линиями – молочного и красного цвета; и вправду боялся упасть на рельсы; не высоты, а нарочитых киношных опасностей, подстерегавших повсюду – черно-юморных совпадений; это, наверное, всё из-за сериала «Мертвые как я» – они однажды его с Тео посмотрели в режиме нон-стопа за неделю; чуть с ума не сошли; смеялись ужасно; или «Пунктов назначения», которые они тоже однажды посмотрели все за ночь, и тоже смеялись, как обкуренные – от страха; теперь вот Дэмьен иногда, что-то рассматривая опасное, придумывал и моделировал нелепые смерти; и Тео признавался, что тоже. Поезд приходил ровно в шесть; Дэмьен надеялся, что через полчаса кто-нибудь разбудит Тео на мессу; можно сходить и на вечернюю – как брату Розы ему полагается побывать на одной мессе в день – но тогда он проспит всё – и лекцию первую, в восемь пятнадцать, и вторую, – вообще, проспит до обеда; на первую лекцию преподаватели разрешали им приносить кофе, и пахло в лекционной чудесно; по всему периметру парка Университета стояли уличные ларьки, продающие кофе навынос, и с кофе приходили все; и преподаватели тоже… теперь я всё время буду думать о том, что сейчас делает Тео; ну, или первое время… Дэмьен стал думать, кому позвонить из соседей, чтобы разбудил или проверил, проснулся ли Тео. На перроне в такую рань стоял еще старый священник; в самой простой сутане, куртке – английской, для рыбалок, теплой, с огромным стягивающимся капюшоном, с множеством карманов – для бутербродов и наживки; он был такой маленький, уютный, этот священник; он с удовольствием рассматривал Дэмьена.
– Далеко едете? – наконец, не выдержал священник, когда они оказались рядом, прошагиваясь; Дэмьен убрал телефон – всё равно звонить еще было рано.
– До конца.
– О… Далеко. Поспать успеете, – Дэмьен улыбнулся. – Но как-то не в сезон путешествуете. Вы же вроде студент и должны скоро быть на лекциях. Что-то случилось? Можно полюбопытствовать, я же старше Вас. И по чину мне положено за Вас беспокоиться.
– Можно, конечно, – тем более, что Вы не маньяк, Вы мне нравитесь, чуть не сказал Дэмьен, но священник, видимо, понял, обволок его доброжелательностью. – Я уже закончил университет. Я пишу докторскую и вот еду за материалом. Пишу о Соборе.
– Докторскую? Да ну. Невероятно. Я б Вам даже магистра не дал… Сколько Вам лет?
– Девятнадцать.
– Магистр богословия в девятнадцать лет?
– Искусствоведения.
– Потрясающе. И кем будете? Ректором в двадцать пять?
– О, нет, зачем, нынешний ректор всех вполне устраивает. Не знаю, может, библиотекарем, когда вернусь в университет. Я еду стажироваться в библиотеку при Соборе – там скопилось много документов, в том числе и старинных, по Собору, им нужна помощь в систематизации, вот я и вызвался быть сразу и библиотекарем до появления постоянного, и вести исследование. А, может, буду преподавателем, младшим, лекции буду читать, такие, самые ранние, в восемь пятнадцать утра, сразу после завтрака – у нас в семь месса, потом завтрак, и потом сразу лекции, чтоб все опаздывали, прибегали с кофе, с мокрой головой, и потом дремали; такие, замороченные, всё по средним векам и по постмодернизму, а потом принимать экзамены и наслаждаться непреходящей тупостью молодежи…
– Гм… нравится власть над людьми?
– Над умами.
Священник разглядывал Дэмьена до мельчайших подробностей, но не неприятно, а будто соскучился.
– Вы брат Розы?
– Да, – Дэмьен не стал спрашивать, откуда знает этот священник про братьев Розы – они же засекречены вроде, но при этом по Церкви про них только что анекдоты не рассказывают.
– О, – священник улыбнулся еще раз. Он был замечательный-замечательный – веселые морщинки у глаз и губ, карие глаза, очень ясные, и пахло от него гренками и ландышами – вкусным и свежестью; Бильбо Бэггинс до обретения кольца; только трубки ему не хватало. Он протянул руку, вытащил из рукава своей куртки-перины, – отец Уильям Макнейл. Я здесь проездом. Давно хотел посмотреть на Католический университет. Возрождение традиций, антитолерантность, защита христианства и всё такое. А потом еду в отпуск. Буду сидеть в лодке, удить мелочь и читать самые последние детективы.
– Дэмьен Оуэн, я пока без сана, – рука у старого священника была теплая и мягкая, такая надежная, как фланелевая пижама.
– Дэмьен… после фильмов «Знамение» и «Изгоняющий дьявола» детей так просто Дэмьенами не называют. И всё же, надеюсь, что в честь Дамиана де Вёстера?
– Надеюсь, что да, – ответил Дэмьен.
– «Как бы мне хотелось, чтобы меня звали Дэмьен! Это имя священника, который посвятил свою жизнь прокаженным острова Молокай. В конце концов, он сам заболел. Прекрасное имя. Я считаю, что если бы меня звали Дэмьен, я даже согласился бы на фамилию Глютц», – отец Уильям веселился.
Дэмьен покраснел. Он не узнал цитаты.
– Меня так назвала бабушка. Родители погибли, когда мне было восемь дней, и они еще не придумали мне имя, меня еще даже не крестили.
Отец Уильям посмотрел на мальчика внимательнее.
– Кажется, я даже помню… Натаниэль и Розалинда Оуэн. Взрыв в храме Святого Людовика. Я помню каждое имя из списка, так долго мы над ним сидели. А вы знаете, что ван Хельсинг и Каролюс-Дюран познакомились на войне, объявленной после взрыва храма Святого Людовика?
– Войне? – Дэмьена будто подхватило сильным ветром; он не ожидал вдруг по колено провалиться в разговоры о столь далеких и близких событиях.
– Ну, мы называли это тайный крестовый поход… это и был крестовый поход. Самый настоящий Крестовый поход, только не за Граалем, за священной кровью, а просто за кровью – врагов – кровью за кровь, старое-доброе «око за око»… В газетах же ничего не было; это мы умеем. Зачем зря теологически тревожить людей? Впрочем, вы это всё, наверное, знаете… Или я вас растревожил? А хотел пошутить, из зависти. Я бы действительно согласился на фамилию Глютц. Ну, вы не угадали? Это же из «Изгоняющего дьявола», из книжки.
– Отец Дэмьен Глютц, – Дэмьен хотел продолжения, подробностей, но понял, что это всё, надо поддерживать обычную светскую попутчиковую пинг-понг беседу. – Даа… что-то протестантское; телевизионный проповедник. Пройдоха-проповедник. Пел бы песни под гитару, говорил на многих языках…
Они засмеялись. На перрон, пока они разговаривали, до поезда оставалось уже пять минут, вышли из вокзала еще двое: мужчина в роскошном деловом костюме, плаще аля Ален Делон в «Самурае», под винтаж, с кожаным портфелем и «Верту» в руке, эдакий мистер Смит, и девушка; девушек среди студенток и вправду было очень немного; даже среди преподавательского состава женщины были не желательны; но физрук у Тео и Дэмьена, например, была женщина, и они все ее боялись – бывшая чемпионка по тяжелой атлетике, редкая язва, комментировала все первые неудачи так ядовито-остроумно («Адорно, что с Вами? эстетический припадок или это Вы отжимаетесь так?»), что кто-то из группы стал выкладывать это всё в твиттер, и на него был подписан весь Университет. Эта девушка не была преподавателем – слишком молодая, и не была студенткой – отец Макнейл прав – все студенты должны быть на лекции в восемь пятнадцать, за пропуск лекций парням ничего не было, кроме выговоров, а вот девушек могли и исключить; она была будто из посетителей-родственников – в лиловато-розовом пальто, тонкая, еле слышная, как мелодия за стеной, светловолосая, красивая – Дэмьен не особо разбирался в девчачьей красоте, в живой; в киношной – это да; но девушка на перроне была именно что классически красивая, высокомерно так – как модель с фотосессии Burberry или Prada; и она, и мужчина в плаще и с «Верту» посмотрели на священника и мальчика с любопытством. Но это они были здесь гости, а Дэмьен и отец Уильям – дома; потом отец Уильям стал спрашивать про университет – как там всё устроено: общежитие, столовая, прачечная, спортзалы, библиотеки, бассейн, парикмахерская, магазины, посещение родных, расписание, мессы; что за ребята поступают учиться, те, что не по направлению от семинарий и рекомендаций из приходов – в университет была квота на поступление не-католиков, как и на поступление девушек; его интересовало практически всё. Дэмьен рассказал, что почти все знакомые Дэмьену не-католики, чудом прорвавшиеся в университет, под влиянием внутреннего распорядка сего учебного заведения – посты, праздники, мессы, приезды Папы, кардиналов, не церковных, но интересных знаменитостей вроде писателей, актеров, режиссеров, политиков – знаменитых католиков, от общей специфики обучения, – перешли курсе на третьем-четвертом в католицизм, неизбежное решение, редко кому удалось устоять – отца Макнейла порадовала эта статистика. Потом подошел поезд; роскошный, красный; отец Уильям и Дэмьен сели вместе; в поезде не было классов; всё было мягким, темно-красным, и везде подавали кофе, чай и какао, горячие вафли и шоколадные конфеты, предлагали подушки и пледы; «католический поезд» опять сказал «католический» отец Уильям; он выходил через два часа; смотрел еще пару достопримечательностей, каких-то очень личных; а потом уже двигался окончательно на рыбалку; они поговорили даже о здешних горячих вафлях – как они прекрасны; когда же отец Уильям вышел, на Дэмьена сразу рухнуло это «я уехал, я теперь один»; и поля, деревни живописные за окном; и всё же Дэмьен был рад, что ушел пораньше от Тео; что Тео не было на перроне, не было прощания; потому что он уже скучал, так скучал, а Тео бы прыгал по перрону, наслаждаясь каждой секундой ускользающего бытия, умирая от нетерпения, от жажды будущего – вот кто не скучает – Тео – он такой – он бы поменялся местами с Дэмьеном, не задумываясь, Тео обожает путешествовать, менять места, смотреть на мир и слушать себя; но уехал Дэмьен, а Тео остался – как в детской книжке про поросят Тут и Там – Тут всё время сидит дома и наслаждается тем, что есть – весной, летом, Хэллоуином, Рождеством; а Там всё время шлет ему открытки из разных прекрасных мест, и только на Рождество возвращается, спешит сквозь снежную бурю…