Рассказы о русском подвиге

Алексеев Сергей Петрович

Суворов нещадно ругал своих интендантов, писал прошения губернским

начальникам, но дело не двигалось.

А тут ко всему постоянно надоедали местные помещики. Приезжали посмотреть

на Суворова, и каждый непременно приглашал фельдмаршала в гости.

Ездить же Суворов по гостям не любил и всем отвечал:

— Не могу. Не могу. Занят!

Приезжали помещики на тройках, четверках. Кони у всех резвые, сытые.

Каждый пытался похвастать, пустить пыль в

глаза — вот, мол, какой он богатый. А

помещик Сопелкин приехал даже на целой восьмерке лошадей, запряженных цугом.

Решил всех превзойти. Подумал, такому-то Суворов уж не откажет.

Глянул фельдмаршал на сопелкинскую восьмерку, задумался и вдруг

действительно согласился.

На следующий день приказал Суворов собрать со всей армии восемьдесят

самых тощих лошадей и запрячь их цугом в одну коляску. Запрягли. Уселся

Суворов в коляску, поехал в гости.

Растянулся фельдмаршальский поезд на полверсты. Переступили первые пары

через ворота сопелкинской усадьбы, а коляски с Суворовым еще и не видно — где-то

за бугром тащится. Забили армейские кони весь барский двор — повернуться негде.

Понял помещик насмешку Суворова, однако смолчал. Распорядился развести

коней по конюшням, пригласил фельдмаршала в дом.

Целую неделю гостил Суворов у Сопелкина. Съели за это время армейские кони

у помещика все запасы овса и сена, разжирели, поправились.

Простился Суворов. Уехал. Вернулся в армию, спрашивает:

— Как корм для лошадей? Есть ли ответ от губернских начальников?

— Плохи дела, ваше сиятельство, — отвечают Суворову. — Нет ответа от

губернских начальников.

Тогда Суворов наказал собрать новых лошадей. И снова поехал в гости.

На сей раз к помещику Рачкину. Потом ездил к Шляндину, потом к Утконо-

сову.

Другие помещики заволновались. Поняли — разорит их Суворов. Уж и не рады

знаменитому гостю, v ^к и не приглашают Суворова. А фельдмаршал все ездит и

ездит.

Кончила армия отдых, ушла в дальние походы. А в южной губернии еще

долго вспоминали Суворова и потешались над хвастливыми помещиками.

«ПУДРА —НЕ ПОРОХ...»

После смерти Екатерины Второй русским царем стал ее сын, Павел Первый.

Император Павел принялся вводить новые порядки в армии. Не нравилось

императору все русское, любил он все иностранное, больше всего немецкое. Вот

и решил Павел на прусский, то есть немецкий, манер перестроить российскую

армию. Солдат заставили носить длинные косы, на виски наклеивать войлочные букли,

пудрить мукой волосы. Взглянешь на такого солдата — чучело,

а не солдат.

Принялись солдат обучать не стрельбе из ружей и штыковому бою, а умению

ходить на парадах, четко отбивать шаг, ловко поворачиваться на каблуках.

Суворов возненавидел новые порядки и часто дурно о них отзывался.

«Русские прусских всегда бивали, чему же у них учиться?» —говорил

фельдмаршал.

Однажды Павел Первый пригласил Суворова на парад. Шли на параде

прославленные русские полки. Глянул Суворов и не узнал своих чудо-богатырей. Нет

ни удали. Нет ни геройства. Идут солдаты, как заводные. Только стук-стук

каблуками о мостовую. Только хлесть-хлесть косами по спине.

А император доволен. Стоит, говорит Суворову:

— Гляди, гляди, еще немного — и совсем не хуже немецких будут.

Скривился Суворов от этих слов, передернулся.

— Радость, ваше величество, невелика, — ответил. — Русские прусских всегда

бивали. Чему же здесь радоваться?

Император смолчал. Только гневный взор метнул на фельдмаршала. Постоял

молча, а затем снова к Суворову:

— Да ты смотри, смотри — косы какие! А букли, букли! Какие букли!

— «Букли»! — буркнул фельдмаршал.

Император не выдержал. Повернулся к Суворову, ткнул на до сих пор не

смененную фельдмаршалом старую русскую форму, закричал:

— Заменить! Немедля! Повелеваю!

Тут-то Суворов и произнес свою знаменитую фразу:

— Пудра — не порох, букли — не пушки, коса — не тесак, а я не немец, ваше

величество, а природный русак! — и уехал с парада.

Павел разгневался и отправил упрямого старика в ссылку в село Кончанское.

СУВОРОЧКА

Была у Суворова дочь — Наташа. Души не чаял Суворов в своей Наташе. В

каких бы дальних походах ни был, всегда вспоминал о ней, писал частые письма,

называл «душа моя», «милая голубушка», а друзьям говорил: «Смерть моя — для

отечества, жизнь моя — для Наташи».

Но вот Наташа выросла, была принята при царском дворе, закрутилась на

разных балах и званых приемах и совсем забыла отца.

Грустил Суворов в одиночестве. Особенно загрустил, будучи в ссылке в селе

Кончанском. Редко-редко приходили сюда письма из Питера.

А тут привязалась к Суворову девочка Катя Калашникова. Ходила Катя с

Суворовым в лес, навещала Мишку, суворовского коня, жившего здесь в «отставке»,

лазила на гору Дубиху, где среди старых дубов и елей стояла маленькая

сторожка, в которой любил отдыхать и работать Суворов.