Рассказы о веселых людях и хорошей погоде (илл. Медведев)
Шрифт:
Борька думал о странной несправедливости, выпавшей на Володькину долю. Он не понимал, за что сердится на Володьку отец, за что бьёт его.
«Когда наказывают меня — это понятно, — рассуждал он. — Я разбил вазу. Я вымазал вареньем кошку из соседней квартиры. Кошкина хозяйка учинила скандал на всю лестницу. Я постриг мамины меховые манжеты, чтобы проверить жидкость для ращения волос. Мех на манжетах не вырос. Всё ясно… Я проковырял дырки в ботинках, чтобы из них вытекала вода, — и тогда можно будет ходить по лужам. Мама эти ботинки выбросила.
Борька ненавидел Володькиного отца, а Володьку любил неистово. Трубил на валторне, напрягаясь до синевы, овладел фотоаппаратом «Смена». Тренировался в баскетбол, подвесив в коридоре проволочное кольцо. Брысь был единственным человеком, который знал иногда, что у Володьки творится на душе.
С Женькой Крупицыным Володька не ладил. Они жили врозь, словно в разных квартирах. Женька считал Володьку чудаком и разговаривал с ним покровительственно.
— Картофельная диета, — говорил он, — конечно, располагает к сосредоточенности и самообразованию. Но всё-таки зачем питаться картошкой, когда есть сотня возможностей кушать котлеты?
Такие возможности сам Женька пытался находить.
Когда Глеб ещё не учился в вечернем институте, а работал механиком на судах дальнего плавания, Женька брал безвозмездные кредиты из кармана его пальто, висевшего в коридоре. Конечно, на мелкие нужды.
Это привело к короткому, но очень энергичному конфликту между подрастающим поколением соседей.
Как-то раз, когда Женька выуживал мелочь, в коридоре внезапно появился Брысь.
Женька подмигнул ему, встряхнув монеты на ладони.
— Небольшая таможенная пошлина.
Женька небрежно сунул деньги в карман, открыл входную дверь. На площадке стоял Володька Глухов с продуктовой кошёлкой в руках.
Женька заглянул в кошёлку.
— Опять картофель, — снисходительно улыбнулся он и прошёл мимо.
Но не успел он выйти на улицу, как его догнали Володька и Борька.
— Деньги давай, — коротко сказал Володька.
Женька опять улыбнулся, на этот раз щедро и великодушно.
— Могу дать только по зубам.
Сильный удар в подбородок опрокинул его на плитняковый пол в парадной. Женька долго хлебал ртом воздух.
— Сколько взял?
— Ерунду, — заикаясь, признался Женька и вывернул карман. По жёлтому плитняку звонко поскакали монеты.
Борька подобрал их и положил Глебу в карман.
Этой весной Володька перешёл в девятый класс. Он хотел было устроиться на лето подсобником на завод, чтобы заработать и купить себе пальто, но обстоятельства распорядились иначе.
Последнее время отец начал водить к себе собутыльников. Они сидели вокруг заваленного окурками стола, небритые, замшелые, словно изъеденные ржавчиной, беседовали о жизни. Володьке было стыдно их слушать, как стыдно смотреть на человека, испачкавшего лестницу в метрополитене. Его разбирала досада и злость на них.
Однажды Володька застал отца одного. Он подошёл к нему и долго смотрел на костлявую
— Смотришь, — прошипел отец, поднялся со стаканом в руке. — Выпей, — сказал он, — а тогда ты меня поймёшь и… простишь. Н-на… Может, я через тебя таким стал. — Глухов выпятил тщедушную грудь. — Слушайся, тебе отец говорит!
Но Володька не хотел прощать. Он взял стакан и выплеснул водку прямо в лицо отцу.
Отцовские щёки, дряблые, как трикотаж, дрогнули. Сухожилия на шее натянулись. Глухов сгрёб со стола бутылку, стиснул горлышко костлявыми пальцами и замахнулся.
Володька выскочил в коридор. Следом за ним вывалился Глухов. Проходивший мимо Глеб подхватил его и приволок в кухню.
— Тритон! — захлёбывался Глухов. — Кого облил? Отца родного облил!.. А я на него сил не жалею.
Соседи стояли молча. Глеб вынес из комнаты старую стенную газету, которую он специально раздобыл на заводе, и развернул её перед Глуховым. В газете была фотокарточка Володькиного отца и статья о нём. В статье говорилось:
«Сварщик Глухов артист своего дела. Никто лучше его не может сваривать потолочные швы. Сварка Глухова ровная, без раковин и прожогов. Глухову выдан личный штамп. Его работу не проверяет мастер технического контроля…»
Глухов долго читал статью, мусолил палец об отвислые губы, потом съёжился и заплакал.
Всем стало неловко. А Марья Ильинична, не выносившая пыли, принялась мести кухню сухой метёлкой. Её муж угрюмо теребил густую сивую бровь.
— Оторвался ты, Иван, от рабочего класса. Сам во всём виноват. Ты всех от себя оттолкнул. А один не проживёшь, ой, не проживёшь. Хребет жидкий.
Глухов поднялся и ушёл в комнату, ни на кого не глядя. Через несколько минут он вернулся на кухню с грамотами.
— Врёте! — прохрипел он, потрясая грамотами и газетой. — Рабочий я!
Глухов окинул всех тёмным, сумасшедшим взглядом и ушёл… И унёс с собой последнее, что осталось от Володькиной матери, — ручные часы.
Володька бежал по улице. Он сжимал кулаки и налетал на прохожих.
Автобусы сверкали полированными боками. Трамваи роняли искры на асфальт. Улица была залита солнцем. Внизу, под землей, громыхали голубые поезда метро. Люди читали газеты, спорили обо всём на свете: о спутниках, о правительственных нотах, о грибном дожде и преимуществах стирального порошка «Новость». Шла на работу вторая смена.
Володька проехал в трамвае два рейса из конца в конец. Он вылез возле своей школы. Ему повезло — школьные туристы уходили в поход, и он пристал к ним.
— Борька, я не вернусь домой, — сказал он, уходя, вездесущему Брысю. — Отца у меня больше нет. Мы с ним живём в разное время.
«Дорогу!.. Дорогу!..» — последний раз прокричала «скорая помощь» и, не сбавляя скорости, скрылась за поворотом…
В квартире было темно. Борька толкался во все комнаты. Никого!.. Только в самой последней, у Крупицыных, дверь отворилась.