Рассказы
Шрифт:
— Конечно, сейчас будет!
Она часто встречает известные лица знаменитых пассажиров, которые ждут, чтобы их узнали. Она с первого взгляда определяет знатоков виски — вечных обитателей аэропортов и магазинов duty-free; она видит детей, убаюканных высотой; ошарашенных бизнесменов, скрывающих страх перед полётом чтением газет и записок; различает тех, кто боится таможенной пошлины, и тех, других, которые пристально ее осматривают, ища на лице след возможной паники.
Она шагает над облаками с картин Рене Магритта и читает в глазах пассажиров скуку, тупость, желание
— Что вы делаете сегодня вечером?
— Сплю.
— С кем?
— Не с вами, это уж точно! Кофе, чай или сок?
О чём она думает, когда гуляет высоко над замёрзшей землёй? О городах, в которых она побывала, но которых при этом никогда не видела? О вечно одном и том же отеле для экипажа самолёта? Об автобусе на рассвете, который везёт ей по неизвестным спящим кварталам? О жадности, которая липкими пальцами сгребает парфюмерию и блоки сигарет? О ком-то своём на земле?
— Кофе, чай или сок?
— Какая погода за бортом?
— Переменная облачность.
— Когда мы прилетим?
— Вовремя. Кофе, чай или сок?
Она шагает по небу среди людей, охваченных дремотой, и собирает шуршащие картонные стаканчики.
— Уважаемые пассажиры, через несколько минут мы начнём снижение. Просим вас не покидать свои места и оставить ремни пристегнутыми до полной остановки двигателей. Спасибо.
Она находит свободное кресло рядом с окном, со вздохом пристёгивается, и смотрит на крыши ещё одного города, который её не радует.
— Выход через переднюю дверь…
— Что с тобой сегодня? — спрашивает её старший проводник.
— Да ничего — говорит. — Развожусь.
Благословенное время скуки
Раскаленная улица.
Мертвые, ссохшиеся тельца мух лежат в августовской пыли выцветших витрин, Бель Ами и Пуфко убивают время. Над ними вялый тент кафе «Парк» — перед ними теплое пиво, получившее награду на последней выставке в Брюсселе.
Затянутый в темный костюм, похожий на тень, улицу переходит старик.
— И куда это он собрался? — спрашивает вслух Бель Ами.
— Какое мне дело! — говорит сквозь зубы Пуфко.
— Как думаешь, куда он идет?
— Заткнись!
Бель Ами с усилием разворачивает тело в плетеном кресле. Старик пересекает сноп света и зноя, исчезнув на секунду в блеске витрин.
— Ищет что-то в карманах…
— Как тебе не лень в такую жару?
— А с чего бы мне было лень?
Очертания старика снова складываются воедино, выплыв из света, и он останавливается на участке, где до недавних пор стоял дом, а теперь лишь бетонная пыль со следами шин грузовика. Его черный костюм покрыт пылинками толченого кирпича.
— Откуда вдруг столько птиц? — спрашивает Пуфко. — А ведь еще не осень!
Старик превращается в памятник с улыбкой, отлитой из бронзы. У Бель Ами неожиданно пробуждается интерес, потому что он замечает, что из глубины Главной улицы приближается облако птичьих крыльев.
— Кажется…
Пуфко хватается за голову:
— Господи, сколько птиц! Облако все больше и больше.
— Кажется,
— То есть как?
— Думаю, дело в его доме!
Все больше птиц прилетает по улице, разделенной тенью на острие ножа и оставленный им разрез. Можно почувствовать ветер на лице и сухой, шумный трепет их крыльев. Подобно косяку рыб, подобно теням, оставляемым этим косяком на песчаном дне, маленькие серые пятна прилетают, неся с собой волну запахов старого рынка; запах сухого сена, запах подгоревших блюд, называемых бамия, называемых шиш-чевап, называемых соган-долма, называемых паче [8] … Птицы толкают перед собой эти запахи крыльями по опустевшей улице, толкают их совсем низко вдоль блестящих рельсов, тонущих в растопленном гудроне, через гранитные плитки трамвайных путей. Эти птицы.
8
Блюда балканской и в особенности боснийской кухни. Бамия — овощ, происходящий из Абиссинии и восточной Индии. Шиш-чевап — разновидность мясного блюда типа кебаб, приготовляемая из баранины. Соган-долма — разновидность долмы из риса и мяса. Паче — студень, холодец.
Старик рассыпает зерна пшеницы, и они хватают их на лету.
С другой стороны города прилетают новые стаи.
Одна с запахом засаженных капустой садов, другая со вкусом новых районов, построенных из бетона. Это вкус раскрошенного стекла и разбитых зеркал.
И их старик кормит пшеницей.
С гор над городом прилетает третья стая. Она пахнет влажностью тенистых садов и водой, в которой есть железо.
Их старик кормит зернами кукурузы.
Воздух начинает бурлить от трепета птичьих крыльев.
— Дело в его доме… — шепчет Бель Ами, а затем, поскольку Пуфко не слышит его из-за шума стай, он выкрикивает: — Дело в нем! В доме!
Пуфко обводит взглядом пядь за пядью горячего асфальта, но не находит дома.
— Там нет никакого дома…
— Этот дом… — кричит Бель Ами.
— Я не слепой! — Пуфко снимает солнечные очки и жмурится на свету. — Ведь прекрасно видно, что нет никакого дома!
— Но он…
— Его нет!
— Этот его дом… то есть я хочу сказать…
— Что?
— Он там стоял, понимаешь? А потом его снесли, понимаешь?
— Какая разница?
— Его дом снесли, но птицы и дальше прилетают, понимаешь? Они и дальше прилетают, понимаешь?
Птицы падают на старика. Они уже сидят у него на голове, на плечах, на ушных раковинах, наполовину съеденных их клювами, на носках его высоких, аккуратно зашнурованных ботинок. Они цепляются за его улыбку, висящую в воздухе на уровне губ. Птицы стоят в воздухе на своих местах, точно на тех местах, где когда-то были их любимые подоконники, их печные трубы, их антенна радиоаппарата марки «Телефункен» производства 1929 года.