Рассказы
Шрифт:
— Тебе что-нибудь нужно? — прошептала она ему чуть позже, улучив момент, пока муж и жена были заняты хныканьем своей наследницы.
Она устыдилась страха, что он попросит у нее револьвер или маникюрные ножницы.
— Нет, — сказал он. — Желаете еще чего-нибудь?
Она подумала секунду:
— Может быть, блинчики?
— С джемом, орехами, фламбированные
— С джемом.
— С джемом… — записал он в своем блокноте официанта.
Она рассматривала его с нежностью: у него не хватает одного зуба с левой стороны, и он немного похудел. Ему идет короткая стрижка. У него красивая форма головы. Она улыбнулась: со своим редким талантом жить он и это место превратил в свое владение, в котором чувствует себя не так неприятно, как она. У него снова есть необходимая ему публика, чьим восхищением он кормится! Она устыдилась ревности, которую чувствовала к простому заключенному, но она почти ненавидела эту его неистребимую способность из любого места и из любого положения, какими бы плохими они ни были, извлечь для себя выгоду.
А, хуже всего, несмотря на все, она поймала себя на том, что с наслаждением ест! Бессонная ночь в поезде и слишком долгий день, в течение которого она выкурила бесчисленное множество сигарет и выпила чашек десять черного кофе, сделали свое дело: она — о Господи! — она ужасно проголодалась. Она, та, что полчаса назад была уверена, что будет скулить, как собака, потерявшая хозяина, она, что жила, питаясь одним лишь страданием; присиленная его хитростью и нежно ловкими пальцами, обслуживавшими ее с искусством знатока — она ела! Резала мясо, подхватывала ножом и вилкой зеленый горошек, картошку, мелко нарезанную морковь, жадно глотала блинчики, наслаждаясь ощущением того, как куски пищи скользили к желудку и против ее собственной воли доставляли ей удовольствие; она заставляли ее перестать думать о боли, успокоиться и погрузиться в дремоту и почти забыть о том, где она находится и из-за чего вообще приехала в Замок… Вот что такое жизнь: мы будем есть, что бы ни
— Здесь действительно можно отлично поесть! — а потом сжалась от боли: восемь лет, о Боже, восемь лет! Он выйдет отсюда, когда ему будет пятьдесят два; как можно что-то начинать в пятьдесят два?
Она схватила его за руку и впилась ногтями в его ладонь под салфеткой, которой он счищал крошки со стола. В этот момент к ним направился администратор. Она зажмурилась от ужаса, что ее разоблачили, в то время как к ней приближалось его строгое, невозмутимое и полное достоинства лицо священника. Кто знает, на какую тяжелую работу его вернут из-за нее. Она всегда портила все, к чему прикасалась в его жизни. Надсмотрщик был уже у их стола и смотрел на них глазами, от которых ничего нельзя утаить.
— Вы довольны ужином? — спросил он.
— О, да, да… — пробормотала она. — Очень.
— У вас есть какие-то замечания?
— Нет, — сказала она. — В самом деле нет.
Она положила бумажную купюру под счет, лежавший в полураскрытой салфетке на тарелке.
— Тогда приходите к нам снова… — сказал надсмотрщик.
Она смотрела на своего официанта:
— Обязательно, — сказала она, — я обязательно приду еще.
Ей позволили встать и почти доковылять до дверей, чувствуя на себе их взгляды: на затылке, на спине, на боках и на бедрах, а потом, когда ее рука уже коснулась ручки, надсмотрщик окликнул ее:
— Эй! — крикнул он. — Вы забыли вот это…
— Что?
— Зажигалку.
— Спасибо, — сказала она и вышла в ночь.