Рассказы
Шрифт:
— Слушай, я же не знал, что так задержусь?! Восемнадцать лет… Шутка ли! Гляди, мы с тобой оба поседели!
Жан Жик вытащил охапку мятых купюр. Он вынул их дрожащими пальцами, наобум, сколько захватила рука в кармане парашютистской блузы. После стольких лет отсутствия он с трудом обращался с динарами, только что разменянными в аэропорту, и от этого ему вдруг сделалось странно. Он отсчитал четыре купюры по десять тысяч и протянул их администратору, который не поднял руки, чтобы взять их.
— Возьми… — сказал Жан Жик.
— Это уже не те деньги, что раньше!
— Сколько сейчас сорок тысяч? — спросил Жан Жик.
— Примерно
Он протянул ему все деньги, какие держал в руке, около ста пятидесяти тысяч.
— Теперь хватит?
Одна десятитысячная бумажка упала на пол, и администратор нагнулся, чтобы поднять ее. Пока он нагибался, Жан Жик заметил, что тот постарел; он утратил прежнюю гибкость, и это движение стоило ему заметных усилий.
— Теперь все в порядке… — сказал он, поднимаясь, с лицом, покрасневшим от ударившей в голову крови. — Теперь все в порядке! Выпьешь чего-нибудь?
— Нет… — сказал Жан Жик. — Прости, ничего не буду… Я должен идти.
С опущенной головой он вышел из «Клуба», где больше никого не знал.
Шаг за шагом, он медленно добрел до Калемегдана. Ступая по темным дорожкам и теряясь в их лабиринте, он, и сам не зная, как, вдруг вышел на верх крепостной стены, что резко обрывалась в заросли кустарника и ночь. Неожиданно из-за туч вышла полная луна, и две реки заблестели неясным блеском, как лезвия скрещенных сабель, которые кто-то забросил во тьму.
Это бескрайнее пространство, залитое лунным светом, что простиралось по ту сторону слияния рек, охватило его своей шумной ширью. Летом, вспоминал он, это необозримое море травы и трясины в знойном мареве. Он слушал призрачные крики болотных птиц, подыскивая на французском подходящее слово для камыша. Вспомнил он и ночь на заснеженном Калемегдане, когда отчаянно прощался и целовался с Ваной, прислонившись спиной к стене Римского колодца [13] . Эта ночь в первые годы добровольного изгнания Жана Жика появлялась в сознании в обрамлении ледяных кристаллов ностальгии. Его ладони на теплых бедрах девушки, а вокруг белая пустошь… Когда ему было холодно, там, на левом берегу Сены, он в который раз распахивал серое шерстяное пальто Ваны, нежно поднимал ей юбку и глубоко забирался в нежно-шелковистое убежище, грея ладони на ее теплых бедрах, пока их дыхание застывало в воздухе, а где-то глубоко в подземных туннелях клокотали калемегданские воды, добела отмывая кости ратников. Где только она сейчас? Изъеденное гнилью воспоминание, совсем как его старый пустой чемодан, выброшенный под струи дождя во дворе Генерала Жданова, 52.
13
Римский колодец, снабжавший Калмегданскую крепость питьевой водой, на самом деле, скорее всего, был сооружен австро-венгерскими властями между 1717 и 1739 годом.
В эту ночь у него дважды проверяли документы.
Сжавшись в клубок у ворот Крепости, он дождался промозглого утра, взял такси, забрал на вокзале чемодан и добрался до аэропорта.
Пока Boeing выписывал вираж над Белградом, он искал над слиянием рек, где-то во времени, две крошечные точки, которые когда-то давно прощались навек и на которые теперь он взирал из перспективы Бога, облаков, птиц, как на чью-то совершенно чужую жизнь.
Замок
— О Боже, он когда-нибудь заткнется?! — думала она, кутаясь глубже в поднятый воротник кожаного пиджака, в то время как таксист, не умолкая, хвалил ее за то, что она отправилась так далеко за город только ради того, чтобы поужинать в Замке.
— Поверьте, — он поворачивал к ней лицо, испещренное синими прожилками, — нигде больше нет такого обслуживания и такой кухни!
Хотя сумерки уже опустились на долину, будто крышка, построенный на возвышенности у самого склона горы, Замок все еще удерживал в стеклах своих овальных окон отблески солнца, тонувшего за горной грядой на западе.
— Прежде чем с ним случилось это несчастье, их шеф-повар десять лет проработал у французского консула, а тот уж, наверное, знал, что ест! Но никогда не угадаешь, что тебя ждет в жизни…
Благодаря какому-то оптическому обману Замок некогда живших здесь графов, владельцев зеленой долины по обе стороны реки, все больше удалялся, как будто заколдованный, чем дольше они ехали через влажные темные поля.
— Правда? — сказала она, только чтобы поддержать разговор.
— Второе, — продолжал разговорчивый таксист, ведя машину по кривой турецкой дороге, чья брусчатка была покрыта тонкой перепонкой асфальта, — простите за выражение, у нас в городе не самым лучшим образом смотрят на женщину, которая ужинает одна в ресторане. Простые люди, народ: случается, что пристают, а в Замке вам не о чем беспокоиться, никто вас и пальцем не тронет, упаси Боже, потому что там железная дисциплина… Это все-таки тюрьма, тут всякого-разного не может быть, пусть снаружи, как ресторан, понимаете, и, опять же, заключенные, то есть официанты, прекрасно знают, что их вернут обратно, стоит им только…
— Большое вам спасибо… — сказала она, только чтобы что-то сказать, еще глубже зарывшись подбородком в ветровку.
Она провела всю ночь в спальном вагоне, не сомкнув глаз, и весь день в скучном городе, где никого не знала. Она ждала вечера, переживая, что усталость от долгой дороги оставила следы на ее лице и что она плохо выглядит. Когда-то она могла танцевать всю ночь напролет, а утром не чувствовать ни усталости, ни озноба, что сейчас распространяется по всему ее телу, забираясь глубоко под кожу.
— Не скажи я вам, вы бы и не заметили, в чем дело! — смеялся таксист.
— В чем? — она очнулась от дремы, сковывавшей ей лицо.
— Многие и не замечают, что их обслуживают заключенные! Но вам нечего бояться: официантов выбирают только из тех, что примерно себя ведут. А, кроме того, в ресторане за ними постоянно следят надсмотрщики…
В тот момент, когда машина, кряхтя, поднялась по серпантину на парковку, и на последних этажах Замка погасли окна, в которых догорал день. С площадки перед пузатым зданием с толстыми стенами и массивными, неуклюжими сводами, была видна долина, залитая фиолетовыми сумерками, в которых светились огоньки разбросанных там и сям деревенских домов. Слева и справа от главного здания вытянулись трехэтажные, очевидно, пристроенные позже, павильоны с маленькими окнами, защищенными металлическими решетками.