Рассказы
Шрифт:
– Спасибо за добрый совет, - пробурчал Оад, - только откудова мне взять денег, когда старуха моя все до копейки на похороны истратила.
Тут дверь с грохотом захлопнулась, а душа Оада так и осталась стоять в растерянности, две огромные ручищи рабочего человека, как две хлебные лопаты, бессильно повисли. Расправила она крылья и полетела обратно в свой гроб из некрашеных сосновых досок.
В этом гробу отнесли ее на кладбище, в самый дальний конец, там и похоронили.
...Если когда-нибудь, любезный читатель, ты окажешься на погосте, на самом его краю, и увидишь там заросший травой могильный холм, на котором сохранились только трухлявые остатки безымянного креста, а может быть, и их уже не будет, вспомни,
Только земля, по которой он шагал, каменистая, суглинистая земля приняла его в свои крепкие объятия, будто давно ждала. Он, некогда сам дававший жизнь, теперь был нужен только земле. На осевшем могильном холмике пышно цветет розовый шиповник, переливаются ромашки, среди буйно разросшейся полевицы мелькает незабудка, чистая и яркая, как небо в бездождье, когда оно объемлет и кладбище, и уже скошенные луга, и сжатые поля, где огромные, как лопаты, жилистые руки рабочего человека складывают колхозные колосья с тяжелыми зернами.
1963
ЗЛОСТЬ
Было в доме такое место, куда никто не смел входить, когда там находился хозяин.
Место это - тесная запечная каморка, в ней он прорубил окошко побольше, с переплетом из шести квадратов. Под окошком небольшой стол на козлах, на нем массивная Библия с латунными застежками. Перед столом низкая скамейка с плетеным веревочным сиденьем, у глухой стенки постель, на которой хозяин любит полежать после обеда.
Все думали, что хозяин и в тех случаях отдыхает в каморке, на своем жестком ложе, когда он, бывало, проводил там час, а то и два, если с работой не поджимало. В осенние вечера он брал с собой шандал со свечой из бараньего сала - при свете как-то веселее.
Но хозяин читал.
По правде говоря, вначале он учился читать, ведь в детстве его обучение грамоте ограничилось всего лишь чтением по складам. Теперь он уже не читает по складам, не шевелит губами, вполголоса составляя слова, теперь он пробегает строчки про себя, беззвучно и быстро - грамотой он овладел с таким же рвением и на совесть, как делал в жизни все, за что бы ни брался.
А делал он в жизни все и впрямь с неистовым рвением, по правде говоря, даже со злостью. Делать, так уж делать как следует, хотя со злости бывали и промашки, а иной раз, для стороннего человека, - смех да и только.
Однажды случилось так, что посреди ячменного поля расцвел куст чертополоха, один-единственный, - весной при прополке его как-то проглядели. Хозяин, вне себя от злости, бросился на поле и, громко кляня окаянного ворога, выдернул его с корнем, потоптав больше колосьев, чем дело того стоило. В другой раз молол он ячменный солод, и вдруг - затишье, похоже, к перемене погоды. Хозяин вскипел. Ругаясь на чем свет стоит, грозя кулаком, битый час проторчал он на приступке ветряка - и гляди-ка, ветер снова поднялся!
Чтение - оно тоже давалось нелегко, но взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Для чего понадобилось ему, человеку зрелых лет, научиться бегло читать?
Едва ли он сумел бы на это ответить. Может, взяло его зло: как так, что ни на есть вокруг - все он постиг и освоил, умеет и поле вспахать, и хлеб посеять, делянку под вырубку отвести, забить свинью, сварить пиво, свясло для метлы свить. А тут лежит на столешнице толстая книга, которую он может читать лишь буква за буквой, по складам, пока дойдет до конца предложения, начало уже давно вылетело из головы. То же самое, врожденное рвение, заставлявшее его осиливать любую работу, подхлестнуло его и тут.
А может, и не это, может, что-то другое?
Никто не видел, сколько он со злости себе волос повыдрал, сколько лучинок-указок переломал, сколько, стесняясь священного писания, неудобопроизносимых
И он своего добился: теперь он мог читать беззвучно, быстро, одними глазами.
Это произошло как-то летом, в воскресенье, в послеобеденный час настоящее откровение: слова вдруг побежали одно за другим, без всякого усилия. Они вдруг сложились в предложения, в целые абзацы, и вот страница, на которую прежде уходила неделя, теперь была прочитана за час.
Это казалось таким чудом, что он не решался в него поверить. В смятении он вышел в сад, на пчельник, походил между кустами смородины и ульями-колодами, затем вернулся в каморку и наугад раскрыл Библию. Нет, то было не откровение - вот и новую, незнакомую страницу он тоже смог прочесть без труда.
Помогла-таки ему злость.
Он не искал в Библии утешения скорбящей душе, его не терзали угрызения совести. Отнюдь нет, ибо совесть у него была чиста.
За латунными застежками таился диковинный мир Поражали чужеязычные имена, которыми в здешних краях никто своих детей никогда не нарекает: Иезекииль, Пахав-Моав, Моисей, Иов... Помимо коней и быков, известных и здесь, там водились верблюды, бегемоты, пеликаны, вместо сосен и берез росли пальмы и кедры. Там громоздились высокие горы, текли быстрые реки, солнце жгло сыпучие пески пустынь. Но люди с их жизнью и заблуждениями были те же, что и теперь: корыстолюбцы и лукавцы, развратники и гордецы, бездельники и лжецы - даже среди царей. Снова и снова тяжелая десница господня со всей суровостью карала их, наставляла на путь истинный, миловала и возносила кающихся и праведных. А сколько велось кровопролитных войн, и всемогущий направлял в сражении руку избранного народа или, когда этот народ отвращался от него, позволял безжалостно истреблять отступников Кровопролитиям в этой книге не было ни конца ни краю. Но было в ней много и народной мудрости, пословиц и притч, ну точь-в-точь как и у нас. "Богач обидел, и сам же грозит, бедняк обижен, и сам же упрашивает; если ты достаточен, он будет жить с тобою и истощит тебя, а сам не поболезнует", сказано в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова.
Он читал и уже не видел вспаханных борозд на поле, родного леса за огородами, забывал про лесосечный гонор, которым рубил кустарник на покосе. В воображении упорно вставали совсем иные картины, вроде бы и знакомые, да не совсем. Вот строит Соломон свой огромный храм трудом десятков тысяч людей, над которыми поставлены тысячи начальников, украшает его золотом, серебром и таким множеством вещей из полированной меди, что невозможно определить их вес. Как ни старался он представить себе эту постройку, ее размеры, колонны, украшения - все это просто не поддавалось воображению, расплывалось словно в тумане, не имея ни отчетливой формы, ни назначения. Вместо этого в воображении возникал вовсе Кусту Рийдам, который прошлым летом ставил ветряную мельницу. Хозяин видел, как тот обстругивал здоровенный стояк - чем не колонна для храма, видел, как тот, сосредоточенно сдвинув брови, засунув длинную бороду под жилет, чтоб при работе не мешала, вычерчивал металлическим циркулем колпак, отволокой проводил линии. Он невольно представлял себе Соломона именно таким же вот мудрым строителем, хотя старому Рийдаму и некем повелевать, кроме своего подручного - паренька, обучавшегося ремеслу. Такая мешанина незнакомого со знакомым раздражала читающего, вернее, злила его: как так, читать читаешь без запинки, а уяснить, понять что к чему не можешь. Но и смешивать эту заумь с известными тебе вещами тоже по-своему и забавно, и занятно.