Рассказы
Шрифт:
Водку продали в тот же вечер. Все двадцать пять бутылок. И тридцать четыре с полтиной оказались в кармане чистенькими.
Клавдии это понравилось. И на следующий день привезли три ящика. Торговля шла бойко. Митька на выпивку не глядел, иное в голове было. Прохаживался он по своему двору гоголем, с готовностью отвечал:
– Имеется... А как же...
– щелкал пальцами, подставлял ладонь и прятал деньги в карман.
Ему все не верилось. Вроде с неба падали дармовые деньги. Бутылка - и рубль тридцать восемь. Еще одна - и уже почти два
Странное было чувство, доселе неведомое, но приятное. И забирало оно крепко. Митька даже о водке забыл. Иной хмель кружил голову.
"Рупь тридцать восемь на десять - пятнадцать рублей... Ну-ну!
– удивлялся Митька.
– Можно жить. Столько и Тарасов за день не заработает". Тарасов был первым механизатором, работягой.
"Пятнадцать, да еще пятнадцать, да семь... Тридцать семь рубликов! изумлялся он своему барышу.- Бабе месяц надо пахать, а тут..."
И сами собой в голове складывались цифры и цифры. Красные бумажки мелькали и другие, посерьезней.
Амочаевы жили неплохо. У самого - твердый оклад. Клавдия - всю жизнь учетчицей. Грех жаловаться. Дом хороший, и в доме, и в сундуках кое-что. Но теперь Митьке иное стало мерещиться.
– В бога мать, - рассуждал он.
– Какие мы деньги теряем. Они под ногами паданкой лежат, а мы ходим, разиня рот, - толковал он брату, двоюродному, тот по соседству жил.
Брат шмыгнул носом и сказал:
– Посодют.
– Как посадят?
– Как... С помощью органов.
– Молодец. Остряк. Я ж тебе по-серьезному.
– И я по-серьезному говорю. Посодют.
– Ну, почему других не сажают, чужих? Мотаются тут, кофтами торгуют, коврами.
– Чего с них взять? А нашего брата враз определят лет на десять.
Митька уходил от брата злой.
Дома было легче разговаривать, с Клавдией. Она любила про деньги.
– Чем мы хуже армян, - втолковывал он жене.
– Они, значит, пух, платки скупают, по всем хуторам мотаются, а я с собственных коз не имею права? Нет такого закона. Давай, Клавдия, так: соберемся и повезем свои платки, будем добрые цены искать, настоящую копеечку.
– Неплохо бы...
– вздыхала Клавдия.
– Кума Лелька к своим отсылала, в Новосибирск. По триста продала. А разве их с моими постановить. Мои козы - изо всего хутора. А боле ста двадцати не дают.
– Теперь дураками не будем, - резал Митька. Чтоб люди на нас наживались. Да на машинах разъезжали, на нашу копеечку. До Северного полюса доберусь, а по пятьсот возьму. Ты же слыхала, бабы-то говорили...
– Слыхала... Страшно.
Это разговор один вспомнили, про бабу с Филонова, Эта баба вовсе на край света заехала, каким-то нерусским продала по пятьсот. Те вроде платками ноги обматывали. Для тепла, заместо портянок.
– Ничего.
– Бывали и кое-что знаем. Сумеем продать, може, и подороже еще, - храбрился он.- А уж три-четыре сотни всегда.
У Клавдии уж и слов не было, одни лишь жаркие вздохи.
– А если на хуторе скупать? Давать, положим, по полторы сотни, - не унимался Митька.
– Ведь продадут?
– Продадут, - Клавдия на шепот переходила.
– А мы их туда...- тоже шептал Митька.
– По триста...
В жар кидало от таких разговоров.
И в голове его зрело такое, о чем даже Клавдии не стоило пока говорить.
В конце недели, как раз перед выходным, Клавдина сестра заболела, в райцентре. Надо было к ней ехать. Митька сам жену провожал на автобус, уговаривал:
– Клавуня, будь спок... За мной не заржавеет...
Клавдия повторяла одно:
– Ну, Митрий, гляди... Ну, Митрий...
А Митрий торговлю развернул вовсю. Он продавал на вынос и на разлив. За рубль - малый стакашек. И конфетку "Дюшес" выделял на закуску. Прямо как Максимов. И словно у Максимова в магазине, в выходной перед вечером во дворе у Митьки целый кагал собрался. Набрали водки, лучку надергали и уселись на дровах, беседовали.
Митька в этих беседах участия не принимал. Лишь издали глядел, презрительно усмехался: что эти речи?.. Кто да кого... В Митькиной голове иное гнездилось, иное в душе клокотало. Виделись ему какие-то сверкающие машины, нерусские носатые люди, почтительно склоненные, южные пальмы и что-то еще, неведомое, необыкновенное.
И огнь, такой сладкий огнь сжигал Митькину душу, что нужно было, просто необходимо было плеснуть туда, чтобы не сгореть. И Митька выпил. Сто грамм. А потом еще. И еще.
Выпил и, быстро пьянея, забегал, засуетился, а потом вдруг встал посреди двора. И открылись его глаза. И пришли мысли совсем иные.
Кого он дурит, господи? На ком нажиться хочет?.. Петро... Василий троюродный брат. В школе с ним вместе... Тетка Дуня - мать... Матвей - кум и Верке крестным приходится.
Митька чуть не расплакался. В душе-то, конечно, заплакал, а так сдержался. Сдержался, но сказал громко и внятно, с выражением:
– Сука я... Сука натуральная! Бей меня, ребята. Бей - в морду!
– рванув на груди рубаху, он встал перед мужиками, склонив повинную голову.
– Бей меня, суку!
Мужики оторопели. Они поглядели на Митьку, спросили:
– Ты чего? Чего ты?
– Сука!
– торжествующе объявил Митька.- На ком наживаюся... Бей меня!
Бить его, конечно, не стали, даже успокаивали:
– Брось, Митрий, брось, не расстраивайся. Но он был непреклонен:
– Нет, бейте... прямо в морду поганую... прошу... Или я сам над собой...
Но его все же уговорили, успокоили.
– Прощаете?
– спросил Митька, еще не веря.- Взаправду прощаете, ребята? И не выдержал, заплакал горькими пьяными слезами.