Рассказы
Шрифт:
— Он советовался с мамой как с детским врачом: у его дочери тоже было тяжело с легкими.
— Умора: тяжело с легкими! — Сестру не покидало веселье. — Да нет у него никакой дочери.
— Что значит «нет»?
— Очень просто: не родилась она. Не явилась на свет.
— Снова врешь?
— Как ты разговариваешь со старшей сестрой?
— Про маму не сочиняй.
Я смягчил свое требование.
— Ах, если б это было сочинением, вымыслом! Но, к несчастью, Боренька, это факт. Или, верней сказать, к счастью.
— Докажи!
— С
Слово «драма» Клара произнесла так, как произносят слово «комедия».
— Чего же ты так веселишься? Если это драма… то в нашей семье!
— А в какой семье не бывает драм? Ты знаешь такую семью? Впрочем, что ты вообще про все это знаешь?
У Александра Савельевича, я сразу вспомнил, было такое праздничное лицо, что праздник тот охватывал и меня. Даже на расстоянии… потому что я наблюдал из окна. Но, может, праздник был с ним не всегда? А тогда лишь, когда появлялась мама? Кларин же праздник не охватывал меня и вблизи.
Сестра воинственно встряхнула волосами, такими пышными, словно взошедшими на дрожжах, и такими волнистыми, что в них, как в разгулявшемся море, тонули восторженные взгляды старшеклассников. И даже некоторых папиных приятелей — друзей дома. Правда, после этого их в дом больше не приглашали.
— Ты собираешься родителям мстить?
— Я хочу от них защититься. Главным образом от непорочного папы. Но в крайнем случае и маму поставлю на место. Потому что осточертела мне отцовская слежка, опостылели их монастырские проповеди… и железный режим: возвращаться не поздней десяти и подробно докладывать — где была и на что мой спутник «претендовал».
— Мама об этом не спрашивает. Она просто тревожится о твоей безопасности и твоем здоровье.
— Пусть печется о своих пациентах несмышленого возраста. Я в советах врача-педиатра уже не нуждаюсь. А отчеты пусть безгрешные наши родители представляют друг другу. Им не нравится мой «спутник»! Без которого я, если хочешь знать, не могу и не хочу жить. Я, видите ли, еще не окончила школу, а он уже оканчивает университет! И почему я официально им его не представила. Потому что не хочу, чтоб меня воспитывали в его присутствии! Им не нравится… А мне вот не понравились кудряшки, которые метались на груди у нашего папы. И Александр Савельевич, называющий маму на «ты», мне не понравился… У нас «возрастная разница»!
Я с грустью подумал, что если кудряшки годились в дочки отцу, то, значит, годились в дочки и маме.
— Почему наш папа — со своей святостью! — до сих пор не представил ее нашей маме? — Сестра уже не веселилась, а злилась. — Им мой спутник не по душе… А у меня в душе, кроме него, вообще ничего не осталось. Вытеснил он всех остальных!
— Всех выселил? Но выселять родителей… как-то нехорошо.
— Дурак! Во-первых, не выселил, а вытеснил. А во-вторых, сами они виноваты. И теперь оба у меня на крючке!
— Одновременно… и на крючке и в руках? Как рыбы, которых вытаскивают на берег?
Мне не нравилось, что мама и отец похожи на пойманных рыб.
— Ну, чего ты повесил нос? Я давно уж заметила, что ты по характеру — раб. Если лишен собственного достоинства, одолжи у меня! Но ты не желаешь вырываться на волю… Тебе нравится в клетке. «Почему дружишь с этим? Дружи лучше с тем», «Не курил ли ты? А ну, подыши, подыши…». Разве можно дышать в такой атмосфере? Но ты почему-то не задыхаешься. А я постоянно ощущаю себя птицей в отцовской неволе. И заставлю его не только распахнуть дверцу, но и разломать прутья!
«Все-таки лучше быть птицей в клетке, чем рыбой на крючке и в руках рыболова», — мысленно посочувствовал я маме с папой.
— И каким это образом ты собираешься командовать отцом, который командует целой фирмой?
— Я просто ему скажу: «Не забывай о бульваре…» И слегка ухмыльнусь. А маму я в нужный момент спрошу: «Как поживает дочка Александра Савельевича?» И тоже чуть-чуть усмехнусь. В руках они у меня. В руках!
Я вновь с испугом взглянул на загребущие Кларины руки.
Отцовская слежка не прекратилась.
В тот вечер, не зная еще, что он «на крючке», отец без конца сверял время со своим указанием: не поздней десяти! Часы, что были у него на руке, и те, что бесстрастно взирали на нас со стены, и те, что возникли на телеэкране, утверждали одно и то же: Клара пересекла границу дозволенного на час с четвертью.
Отец достал из пиджака лекарственную бутылку с наклейкой, сделал глоток и ничуть не скривился, как бывало обычно. Он даже горечи не ощутил во рту, потому что вся она была у него в душе…
И тогда я понял, что он не в себе.
— Это вызов! — сказал отец. — Это наглость.
— Зачем же так? — произнесла мама. Она непременно возражала, если кого-нибудь обвиняли несправедливо или чересчур резко.
— Я ее отыщу! — Отец грохнул дверью в прихожей.
Но поиск его был недолгим. Он обнаружил дочь в нашем подъезде, где она, десятиклассница, прощалась со студентом последнего курса. И не взаимным рукопожатием, а поцелуем — до такой степени взаимным, что он был беззвучен. Клара назвала его также затяжным и безумным. Но это после, в разговоре со мной…