Рассказы
Шрифт:
— Леву Гуревича…
— Леву?! И где? У импресарио?
— Нет… Под землей.
— Что это? Черный юмор?
Перед женой Буянов робел больше, чем перед любым зрительным залом. И мгновенно с ней соглашался:
— Черный, милая! Но только не юмор, а факт… Он там играл, в подземном переходе. Мне стало нестерпимо стыдно перед ним. Я подумал, что и ему будет не по себе… Испугался, что он увидит меня.
— И удрал?! — догадалась она. — Не привел его сюда, к нам?
— Как бы я выглядел перед ним? Выступаю в лучших концертных залах, а он там, под землей…
— Опять
— Я был потрясен. Не сообразил. Прости, Верочка.
Нет, прощать его она не намеревалась.
— Лева, как ты знаешь, тоже любил меня.
— А кто не любил? — обреченно вздохнул он.
— Передо мной возник выбор: кинуться в объятия искусства или в объятия женского увлечения. Если б я тогда выбрала искусство, Лева бы сегодня не играл под землей. Не сомневайся! Выходит, в его судьбе и ты виноват?
Буянов сжал губы, как от нестерпимой боли: представить жену в любых объятиях, кроме своих собственных, было выше его сил. Он услышал про объятия, а про свою вину не разобрал, не уловил.
— Я выбрала женское увлечение.
— Как увлечение? Ты же говорила, что любишь меня.
— Я и любила.
— А теперь?
Его губы стиснулись так, что не осталось щелки. Тем более, что жена не ответила.
Перед концертами Вера особо оберегала душевный покой супруга.
Но вдруг перед самым его выступлением, уже за кулисами, она вновь взорвалась:
— Твоя самовлюбленность мешает в общении не только с людьми, но и с музыкой тоже. Помнишь, я читала тебе «Скрипача на крыше»?.. Знаменитый писатель поднял скрипача аж выше дома! Леву же обстоятельства — а теперь и ты! — загнали под землю. Такого скрипача… Виртуоза! — Опять услышав это слово, Буянов еле заметно дернулся. — Вспомни, что говорил мэтр: «Более всего я надеюсь на дар Левы Гуревича!» Но меня, увы, не оказалось с ним рядом…
Буянов был во фраке и с бабочкой. Накрахмаленный воротничок слишком дисциплинировал его шею. Он не мог припасть к ее руке, к ее груди… Да и ведущий концерта то появлялся, то исчезал в дверях с таким видом, точно был «ведущим» в буквальном смысле и ему предстояло играть на скрипке.
Глаза Буянова заклинали: «Поверь, я ценю все, что ты для меня сделала. Но прежде всего, я люблю, а не ценю…»
Перед концертами она заставляла его отрекаться от всего, кроме музыки. Но на этот раз изменила себе.
— Хочу верить, что здесь и без нас поймут, разберутся… Спохватятся! Но можно было все это ускорить… А заодно и очистить совесть. Лева не умеет представлять, афишировать свой талант. — Меж слов прозвучало: «А ты умеешь!» — Он уверен, что музыка сама за себя постоит. Но так, увы, не всегда получается. Провалились и «Кармен», и «Аида»… И чеховская «Чайка» провалилась. Всем известные, банальные примеры… Но дорога к признанию — даже гениев! — действительно бывает несправедливо тернистой.
Внезапно она вернулась к событиям дня:
— Завтра
— Но на утро меня пригласили…
— А я приглашаю тебя в тот переход. И никуда больше!
С таким настроением они вышли на сцену.
На следующий день, прихватив с собой музыканта, который первым назвал Леву виртуозом и, стало быть, уважал, Буянов заторопился в подземный переход. Его подгоняли любовь и тревога (больше за себя, чем за Леву!): чем скорее он приведет его, тем скорее жена простит…
Погода, в отличие от жены, уже сменила гнев на милость: ступени, ведущие в переход, не были скользкими, как накануне. На небе не обозначилось ни единой тучки. «Может, это доброе предзнаменование? И ненастье вообще рассеется?» Он не вбежал, а ворвался в подземелье. Но еще раньше его музыкальный слух безошибочно уловил надрывно-сентиментальные разливы аккордеона вместо исповедания скрипки. Левы в том переходе не было.
— Я прошу… я очень прошу: найдите Леву!
Буянов мысленно грохнулся на колени.
Местный скрипач, не трепеща перед лауреатом, а искренне сочувствуя ему и желая добра «виртуозу», стал выяснять… Аккордеонист не прекращал разливать по подземному тоннелю волны Черного моря, о котором была его музыка, но объяснил, что Лева возле рынка оказался случайно. «Черноморец» накануне ездил к жене в больницу — и на один день уступил свое место.
— Я тоже слушал Леву в других переходах, — сказал музыкант.
— И помните где?
— Помню, конечно. Его скрипку забыть нельзя.
— Поехали!
Часа через два он вернулся в гостиницу.
— Ну и что? — Вера нетерпеливо измеряла шагами номер и в тот момент как раз оказалась у двери.
— Его нет…
— Сегодня, как ты знаешь, заключительное выступление… Леву, значит, мы уже не увидим. И не сможем спасти… На расстоянии руку можно протянуть — но только для вида: до Левы она не дотянется. Ты его предал, Буянов!
В бешенстве она называла его по фамилии. И окрашивала фамилию лишь ему заметной иронией.
Но он Леву увидел… Когда после двух музыкальных номеров, исполненных на бис (он большем его не просили), публика поднялась, рассеянно, по инерции аплодируя, он заметил в предпоследнем ряду близорукое Левино лицо в очках с массивной роговой оправой, которые тот, кажется, носил еще в Консерватории. Буянов сперва задохнулся… Но сразу же понял, что перед ним — спасательный круг, и цепко за него ухватился.
— Здесь, в предпоследнем ряду, я вижу своего приятеля Леву Гуревича… Очень жду его за кулисами!
И сам, позабыв о публике, бросился туда, за кулисы. Вера Буянова в тот день, демонстрируя протест, на поклоны не выходила…
— Он здесь, Верочка! В зале… В предпоследнем ряду. Я сказал, что очень жду его. Сейчас он появится…
— Везучий ты у меня! — все ему вроде прощая, возрадовалась она. И взбила прическу. И подошла к зеркалу. — Закажи кофе…
Он выполнил ее повеление.
Оба неотрывно смотрели на дверь служебного входа. Она с надеждой, а он — с молениями.