Рассказы
Шрифт:
— Не очень хорошо: они в Западном поселке работают, а я на рудниках. Теперь-то уж я с ними познакомлюсь!
— Поинтересуйтесь, пожалуйста. Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые!
Он добродушно усмехнулся:
— Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о «золотых руках». И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Не только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям
— Да, это конечно… Это вполне может быть, — сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль.
— Стало быть, нельзя отрывать воспитание этих самых нашумевших «золотых рук» от воспитания «золотых душ», если так можно выразиться, — продолжал Кирилл. — Я часто бываю в одной школе…
«Должно быть, там учится его сын… или дочь», — неожиданно подумала я.
— Я вот помню, когда сам в школе учился, мы о Базарове дискутировали. Я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом — в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают.
— Трудовое воспитание никак нельзя отрывать от эстетического! — провозгласила я. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу.
Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремоты и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался «проявить себя», но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, «и был самый смак».
— Странно… Как-то даже не верится, — сказал самому себе Кирилл, кивнув на артиста.
— О чем вы?
— Да вот не верится, что это он… читал недавно Пушкина…
Кирилл с любопытством и удивлением смотрел на Померанцева и Бирюкова.
И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!..
На наш вагон надвигался вирусный грипп. Причиной неожиданного бедствия была высокая сознательность и принципиальность нашего проводника. Проверяя билеты на перроне курортного городка, он уже кашлял и чихал прямо в лица своим будущим пассажирам. А потом успокаивал:
— Чтобы я слег в пути — не будет этого!
У проводника были красные, воспаленные глаза, горло он обвязал вафельным полотенцем, но, заходя в каждое купе, бодро сообщал:
— Он думает, я ему дамся, грипп окаянный! А я если бы и скарлатиной заболел, не оставил бы своих пассажиров. В пути я — на посту. И не покину его ни при какой температуре!
Он разносил кипяток, крепко настоянный на грузинском чае и вирусах. Пассажиры с опаской брали стаканы, а он успокаивал их:
— Я вас
Напарник его был не только зеленым, но и довольно ленивым пареньком, который на все просьбы и претензии пассажиров неизменно отвечал:
— Ничего-о, как-нибудь доедем.
На следующий день утром я почувствовала сильный озноб.
Киноартиста раздражали наши долгие разговоры с Кириллом. Накануне вечером, когда Кирилл вышел в коридор покурить, Померанцев вновь интимно прижался подбородком к моей верхней полке и вполголоса насмешливо произнес:
— Ну, как вам беседуется в «подвешенном состоянии»? Я вижу, что вы не на второй полке, а прямо-таки на седьмом небе от такого соседства.
Но утром киноартист уже не прижимался подбородком к моей полке.
— И так этот грипп некстати, — процедил он, зябко поеживаясь, набрасывая на плечи свой клетчатый пиджак и дыша в платок, продезинфицированный одеколоном. — У меня в первый же день приезда съемка. Еще не хватает заразиться и заболеть.
Бирюков, на минуту оторвавшись от своих папок, успокоил меня тем, что «грипп — это не рак и не скоротечная чахотка» и что «от гриппа никто еще из его знакомых не умирал».
Приняв какое-то решение, Кирилл подтянулся на руках и спрыгнул вниз.
— К сожалению, от гриппа еще иногда умирают, — сказал он, обращаясь ко мне. — Бывают такие случаи. Но вы не умрете. Ручаюсь! Сейчас мы вас будем лечить…
Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать.
— Ваш чемодан, Тихон Петрович, мы оставим внизу. Наверху его держать опасно: упадет — разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же.
— А я что? Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, — с кислым видом проговорил Бирюков.
Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в свои мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.
Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось.
— Микробы разносить вы умеете, а вот аптечка пустым-пуста, — послышался из коридора необычно раздраженный голос Кирилла.
— Вы напрасно, товарищ пассажир, волнуетесь. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! — оправдывался проводник.
— Так вот запомните: с этой минуты ваш пост — в постели. И попробуйте только его покинуть!
Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу.
— У вас — тридцать девять, не меньше, — уверенно сказал он. — Когда я был мальчишкой, мама всегда так определяла температуру: губами…
— Эту часть медицинского обслуживания вы можете поручить мне, — сострил из коридора артист.
Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой — аккуратные пакетики.