Рассказы

Алексин Анатолий Георгиевич

— Я нечаянно, — стала шепотом оправдываться Валентина Ивановна.

— Ничего… Посидим немного. Слышите? Дышит нормально.

В этот миг Сергей Иванович зашевелился и позвал:

— Сестра…

Обе вскочили на ноги.

1972 г.

ЮЛЬКА

Трудно было определить, красива она или нет: Юлька пребывала в непрестанном движении — и разглядеть лицо ее пристально не удавалось, кажется, никому.

— Сядь… Я хочу увидеть тебя, — попросил как-то сосед по дому, двадцатилетний студент, Юлькою увлеченный, но еще ею не «вовлеченный».

Не вовлеченный в полет, который был для Юльки обыденностью. Хотя ничего обыденного в ней вообще присутствовать не могло. Она не порхала по жизни, как многие ее сверстницы, а именно воспаряла. И не во имя самого полета, а, как ни странно, во имя людей… Известных ей и почти неизвестных, родных и чужих.

Дом, в котором жила Юлька, был увесисто старинным, шестиэтажным, с лепными украшениями и потолками, уходившими в такую многометровую высь, что они не отражались даже в зеркальности надраенных Юлькой полов. Ее чистоплотность и аккуратность называли «болезненными»… Как здоровье, даже если оно выпирает, может быть признаком заболевания? И как болезненной может быть аккуратность? Этого бы никто объяснить не сумел.

Говорят, «точность — вежливость королей». Если так, Юлька была королевой. Пунктуальность ее многие тоже нарекли «болезненной» и «ненормальной». Такой она представлялась людям, привыкшим к бедламной необязательности. По Юльке действительно можно было проверять часы. Но это вовсе не значило, что она хоть на миг оказывалась «механизмом». Она была человеком. И это многих удивляло. Потому, видимо, что не столь уж многие люди являют собой людей в полном смысле этого слова. Или понятия…

Весь дом, состоявший, вопреки своему аристократическому величию, из коммуналок, знал, к кому надо обращаться в трудную минуту. К Юльке из двадцать первой квартиры…

Счастливые минуты и часы люди чаще всего дарят самим себе. Но тяжесть поры печальной стремятся разделить с тем, кто способен подставить плечо.

Плечи у Юльки были худенькие, но такие прочные, что не сгибались ни от какой беды человеческой, а способны были тащить беды через соленую реку страданий и слез к берегу спасения или, по крайней мере, надежды.

Первую Юлькину любовь сгубила ее пунктуальность… Когда двадцатилетний студент, выпроводив однажды своих родителей на концерт, заманил Юльку в пустую квартиру и ринулся в привычную для него атаку, она вдруг взглянула на часы и воскликнула:

— Через десять минут я должна сделать укол!

Казалось, она всадила шприц в ягодицу студента.

— Что?! Какой… укол? — Он присел от расслабляющей неожиданности.

— Какой? Укрепляющий! — ответила Юлька.

— Что… укрепляющий? — тихо проговорил он.

— Сердечную мышцу… Ты забыл об Ольге Власьевне?!

Студент не мог о ней позабыть, потому что никогда о ней и не слышал.

— С первого этажа… У нее же вчера был приступ.

— Ну и что?

— Из-за этого самого «ну и что?» вчера не приехала «неотложка». Хотя я ее вызывала.

— В наш дом «неотложка» вообще ездить не будет! — заряжаясь раздраженной энергией, сообщил он.

— Почему?

— А ты для чего?

Тогда Юльку «неотложкой» еще не нарекли. Но вскоре, с легкой руки студента, так и не дотянувшейся до Юлькиного тела, прозвище до нее дотянулось.

— А если бы в этом доме было не шесть этажей, а восемнадцать? Если бы у нас

был не один подъезд, а было бы семь или девять? Как бы ты охватила своей «неотложностью» все квартиры?!. Да еще коммуналки! — ядовито, как всякий «недотянувшийся», поинтересовался студент.

— Нашлись бы и другие… Не одна же я?..

Но студент как раз был уверен, что Юлька одна. И он, похоже, был прав. Но сама Юлька не была о себе столь «особого» мнения. Она верила тем, навстречу которым устремлялась. Тем более, что даже плохие люди в те моменты, когда их спасают, становятся временно хорошими. Или такими кажутся.

Студент вскоре еще раз попытался «просветить» своих родителей, но уже не концертом, а двухсерийным зарубежным фильмом, который, как он заранее выяснил, длился более четырех часов. В тот день Ольга Власьевна поднялась на ноги… Но скоропалительно рухнула, сраженная острейшим радикулитом, Нина Борисовна. Та самая, которая в школе обучала Юльку зоологии, а вне класса приобщала ее к человечности. «Человечность», «доброта», «самоотверженность»… Юлька терпеть не могла этих слов: ей казалось, что чем чаще их произносят, тем меньше вокруг истинной доброты. Слова эти, как и имя Бога, она всуе употреблять не смела.

Студент оскорбился… Но что Юлька могла поделать? Извиняться у нее не было времени.

Юлька не читала Данте и не знала, что в Девятом круге «Дантова ада» мучаются «предатели благодеятелей» и что именно они считаются самыми непрощаемыми грешниками. Но добро, даже самое малое, она ценила, как безграничное, и ощущала неотвязную потребность отвечать благодетелям благодеяниями.

Был, пожалуй, единственный человек, которому Юлька на добро ответила «злом». Правда, не по своей воле… Это была мать, которая умерла при родах. Отец же от горя начал спиваться… Юлька металась между маминым кладбищем, клиникой, в которой с фанатичным упорством спасала отца, больными людьми в своем старинном шестиэтажном доме и вязанием, которым занималась очень искусно, но по ночам. Вязание помогало ей не умереть с голоду, носить, а вернее, мчать по земле ноги.

В педагогическом институте Юлька училась заочно, поскольку учиться иначе ей не позволяли заботы о тех, что нуждались в ее хлопотах. Хотя сами-то они все на свете делали «очно».

Когда оказалось, что у Нины Борисовны не острый радикулит, а рак позвоночника, к которому не надо было добавлять эпитета «острый» (до того он сам по себе был безысходно страшен!), Юлька вообще переселилась к своей бывшей учительнице.

Нина Борисовна обучала зоологии, но фактически от «зоологических» проявлений оберегала… И не одну только Юльку — у нее было много учениц и учеников. Поэтому, видя, как отчаянно Юлька пытается укротить немыслимые ее страдания, учительница своим по-прежнему спокойным, все и вся умиротворяющим голосом попросила:

— Позвони кому-нибудь… из своих подруг. Не можешь ведь ты одна…

Юлька стала названивать подругам из коридора коммунальной квартиры. Голос ее становился все тише: она хотела, чтобы Нина Борисовна, возле двери которой висел аппарат, не слышала, как она объясняется с подругами и отвечает на их виноватые сообщения о занятости в институте или на работе, или в семье. Не могли они… Вот и все. Не сумели выкроить время, чтобы посидеть у постели умиравшей учительницы, которая считалась в классе «самой любимой».