Рассказы
Шрифт:
— Иначе ему будет хуже, — объяснил он, — а этот грех я возьму на себя.
Я сидел у постели больного и молился, глядя на осунувшееся и сероватое в дрожащем свете жирового светильника, лицо:
— Господи, спаси его. И зачем он только полез за этим философским камнем? Ему и золото ведь не нужно. Спаси его, он добрый.
Меня очень пугала мысль, что Луиджи может умереть. Я обращался ко всем святым, кто только мог помочь в излечении. Под утро меня сморил сон и я спокойно и безмятежно уснул на столе уронив голову на руки. Проснулся я оттого, что в келье кто-то негромко говорил глуховатым голосом, временами сбиваясь на хриплый шепот. За окном занимался рассвет, стены заливал красный свет. Светильник весь выгорел и давно потух, вокруг был алый сумрак цвета разведенной
— …за Ним следовали двое слепых и кричали: помилуй нас Иисус, сын Давидов! Когда же Он пришел в дом, слепые приступили к Нему. И говорит им Иисус, веруете ли вы, что Я могу это сделать? Они говорят Ему: ей, Господи! Тогда он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет Вам. И открылись глаза их…
Луиджи замолк. Все это он проговорил не открывая глаз и, видимо, не приходя в себя. Я сидел завороженный происшедшим, мне казалось, что отзвуки голоса все еще висят в воздухе, как дым. На память мне почему-то пришла слепая собака из деревни. Подумалось, что Луиджи для нее был все равно, что Христос для слепых. Мысль показалась еретической и мне стало совсем не по себе. Больной лежал без движения и лишь хриплое дыхание говорило, что он еще жив.
Дверь тихонько пискнула, отворяясь — на смену мне пришел брат Иранио.
— Иди поспи, а то устал, наверное, — как всегда громко произнес он.
— Потише болтай, — приблизив губы к его уху проговорил я и потихоньку добавил, — Глухая тетеря.
К вечеру этого дня Луиджи пришел в себя, его напоили молоком и он снова уснул. Понемногу он начал выздоравливать. К сожалению, перенесенное отравление сказалось на его голове. Иногда, посреди разговора или какого другого дела он замирал, взгляд его стекленел, как у припадочного. В таком состоянии он мог простоять несколько минут. Потом приходил в себя и вел, как ни в чем не бывало. Случалось, в такие периоды столбняка, он начинал на память читать что-нибудь из Библии. Кроме того, отравление подорвало его здоровье — от малейшего сквозняка он мог простудиться, от любого шума вздрагивал и испуганно оглядывался с жалким выражением на лице. Болел Луиджи теперь чуть не неделями, кашляя и жалуясь на головные боли.
Своего дела с крыльями, к моей радости, он не оставил. Даже наоборот, взялся за него с пущей ревностью.
— Пес с ним, с золотом, дьявольское искушение. Это меня Бог наказал за жадность. Ну ничего, впредь наука будет. Теперь делом займусь, полечу ангелом по небу. Всю землю с высоты увижу. Буду летать, песни петь и вниз любоваться. Узнаю, какова сверху земля наша.
Поскольку сам он уже многого делать не мог, то просил меня помогать ему в постройке крыльев. Собственно, по его замыслу это были не совсем крылья. На них нельзя было подняться в воздух с земли, ими нельзя было махать, а можно было только лишь броситься вниз с ними с высокого утеса или обрыва и парить, как это делают орлы или соколы, высматривая добычу. Конечно, это было не совсем то, о чем я мечтал, но все равно это был полет. Да и в конце концов, это же только начало, потом можно будет и другие крылья выдумать, получше, чтобы и взлетать и махать можно было.
Когда дело дошло до построения не макетов, а настоящей конструкции, история естественно выплыла наружу. Весь монастырь прознал, чем занялся умник Луиджи и его ученик. Братия разделилась на две половины. Одна считали, что раз человеку не дано летать, то и посягать на это право было бы богохульством и ересью, другие же резонно им возражали, что если так рассуждать, то люди бы и колеса не выдумали. Рассудил спор, как всегда отец-настоятель, сказав, что все, что делается с любовью к Богу и людям, может, и даже должно быть сделано.
— Ну, если они с любовью… — сказали скептики и угомонились.
Хотя никаких споров больше не предвиделось, всю работу, которую можно было сделать в лаборатории, мы делали именно там. Луиджи побаивался насмешек и недоверия. В монастырский двор наша конструкция была вынесена только перед окончательной сборкой. До этого мы напилили палок необходимых размеров, вырезали из кожи заготовки, которые предстояло натянуть на деревянный каркас, просмолили веревки, чтобы собрать крылья
Через три дня крылья были собраны и готовы к полету. Представляли они из себя довольно хитрую конструкцию, сделанную по подобию и на основе изучения крыльев орлов и разных других, склонных к парению птиц. Чтобы полететь, предстояло разбежаться, броситься откуда-нибудь с высокого места вроде обрыва и положить ноги на специальную перекладину. В полете все это сооружение должно было напоминать чудовищную птаху, держащую в когтях человека.
— Слухи поползут про новые явления дьявола в монастыре!.. — озабоченно подумал я, но радость оттого, что возможно в самом ближайшем будущем я полечу, затмевала все тревоги и волнения. Радость от возможности летать бабочкой или серебряным соколом в поднебесье пересиливало все. Чувство отрыва от тяжких пут, держащих нас внизу, сводило с ума и будило по ночам радостной дрожью, от которой что-то обрывается в груди, холодели пальцы, а голова становилась чистой и ясной, как морозное солнечное утро у подножия горы святого Иоанна. Я не мог дождаться, когда последние конструкции каркаса будут связаны воедино. После того, как это все же произошло, Луиджи три дня ходил вокруг крыльев и все ощупывал, а местами даже переделывал. Выглядел он не совсем хорошо, видимо вся эта суета не проходила для него даром. Вечерами он долго не ложился спать, рисуя и изменяя детали крыльев. Когда я думал, что дело уже сделано, он заявил, что кожа никуда не годится и в итоге мы еще неделю выкраивали из кожи лопасти. Я подумал, что я не доживу до конца этого действа. Ночь перед полетом я не мог заснуть, торопя рассвет и прося Господа ускорить ход времени, чтобы скорее минула ночь.
Накануне дня полета Луиджи заявил, что он, как конструктор, хочет сам опробовать свое изобретение и никому не позволит заменить его.
— Ты же нездоров, — пытался вразумить его я, — разобьешься еще, не дай Бог.
— Нет, нет. И слушать не хочу. Я крылья создал, я и первым из людей крылатым стану. Увижу мир так, как его одни птицы, ангелы да Господь Бог видят. Погляжу оттуда откуда льется свет и воды небесные.
И перекрестился, с торжеством человека наконец решившегося на отчаянный, почти смертельный шаг. Спорить было бесполезно. В глазах его появился нездоровый блеск, кожа на лице покрылась лихорадочным румянцем. Вылет был запланирован на рассвете. Мы решили заранее перетащить изобретение Луиджи к обрыву, что находился неподалеку от монастыря, и куда в свое время выкинули тело злополучного серебряного сокола. С обрыва открывался чудесный вид на ледяное спокойствие пика святого Иоанна.
Когда утро окрасило пурпуром склоны гор, я выскочил из кельи и бросился в лабораторию, где оставался ночевать мой ученый брат. К моему несказанному удивлению он был уже возле крыльев, но не бодрствовал, а спал, прислонившись спиной к перекладине крыла. Над обрывом дул пронзительный холодный ветер, завывая, как стая бездомных псов.
— Уже утро, — сказал он, когда я коснулся его плеча. Он был бледен и собран. Руки подрагивали, но на лице была написана такая решимость осуществить задуманное, что я не решился снова заводить разговор о его здоровье, хотя меня не покидало ощущение, что сейчас с ним случится один из тех припадков, что бывали в последнее время.
— Ты давно здесь? — спросил я.
— Я никуда и не уходил, — последовал ответ.
— Ты сума сошел, ослабеешь от усталости, еще припадок случится. Да и теперь ты наверняка простудился, холод-то какой…
— Не болтай.
Презрительная ухмылка была мне ответом. Доброго и немного беспутного Луиджи было не узнать. Сейчас он походил на стрелу положенную на натянутую до звона тетиву. Лицо его заострилось и монах оттого стал еще более похожим на стрелу. Он постучал по черной, туго натянутой коже крыла, удовлетворенно кивнул.