Рассказы
Шрифт:
Каким ветром ее к Коле занесло – никто не знает: совсем как дурочка, без памяти и без всего. Практически нагишом, ни документов, ничего.
Калика перехожая, перекати-поле. Как ни бился Коля – ты, мол, кто? А она: никто. Моль я, моль. Ну и стал он ее называть условно Маня. А после отогрелася, бедная, возле Коли – да и стала с ним. Типа жены.
Коля говорит – Бог послал.
…Врешь ты все, Кассандра, чмо нераспечатанное. Совсем крыша съехала.
Чем херню всякую пророчить, нашла бы себе мужичка при снастях.
Дерануть тебя разок, мигом чердак-то прочистится. Все, кончай базар,
Так говорили они ей, и кидали камни в черную мачту спины.
А она кричала на рассвете: вижу, вижу, идут несметные рати, вижу курганы из павших, реки крови размыли крепостную стену и устремились в озеро Тенгиз, и стало оно из синего красным. Вижу, варвары увозят ваших жен, перекинув поперек седла, и младенцы захлебнулись кровавым молоком, брошенные на корм собакам. Огонь пожрал наш город, храмы наши, сады и ристалища. Неужто не слышите вы в грохоте волн, разбивающих грудь о скалы, хора мертвых? Ваши глаза и внутренности расклеваны стервятниками; клекот вашей крови разрывает мне уши!
Кровь, кровь вопит под копытами низкорослых лошадей и боевых верблюдов. Вы спрашиваете, отчего запели пески на тысячи караванных переходов вокруг? Это поет ваша кровь, неразумные, смешиваясь с песком, она стекает к огненному сердцу земли и закипает лавой.
Оттого стеклянными голосами поют пески, плавясь на тысячи перегонов вокруг.
Смех был ей ответом. Смех и скотские предложения. И летевшие ей в спину пригоршни мелких камней покрывали грязью и пылью ее одежду.
Кассандра закрывала свое увядающее лицо черным покрывалом, чтобы не видеть лиц обреченных. Заливала уши воском, чтобы не слышать смеха одного из дядьев, чья сухая стать и длинное гнедое лицо зажигали огонь в ее бедрах, высекали искры преступного, кровосмесительного желания. Она бежала, путаясь в пыльном подоле, скрывалась в дальней бухте, где чайки откладывали яйца среди горячей прибрежной гальки, бросалась в зеленую воду, чтобы остудить биение огня в своем пыльном, затянутом паутиной кратере. Девственницей была Кассандра, старой сумасшедшей девой. И ее несчастный дар провидения никому на фиг не был нужен, как и ее бледное, мосластое, замурованное тело.
Небо оставалось чистым, лишь прозрачное облачко пересекало горизонт, как перо чайки или след от самолета. И когда картины неисчислимых бедствий вконец истерзали ее слабый умишко и лишили сил и бедная, бездомная кликуша уснула на пустынном берегу, сраженная астеническим синдромом, – ее, спящую, взял, не видя в том греха, бродяга и разбойник, перекати-поле, пригнанный ветром с далеких анатолийских гор.
И такая винная крепость и сладость была в его объятиях, столь слаженно пульсировала кровь в их жилах, так долго не покидал он ее, что устала Кассандра следить за сменой дня и ночи, засыпать и просыпаться, и забыла свой долг перед людьми и богами, и лишь один огонь видела во сне и наяву: закатное разбойничье солнце его глаз.
Когда же волны омыли их тела и анатолийский разбойник унес
Кассандру, схватив ее в охапку, ибо ноги ее подкашивались от счастья, – Кассандра навек лишилась своего смертоносного дара, и стала жить как простая женщина. Жить себе и жить. Чего и требовали от нее вмиг забытые земляки и сограждане.
Им
ХЕМ И ШАЛАШОВКА
*
Парни! В Мцыри новая блядь Наташа!”
Мощный человеколюбивый напор мессиджа, прокарябанного кирпичом в штукатурке, не брали никакие меры пресечения – ни соскабливание, ни замазывание, ни даже покрытие новыми слоями той же штукатурки, ни иная какая борьба, включая ночное дежурство лично хозяина оскверненного поселкового магазинчика. Каждое утро огненные буквы вновь горели на белой стене торговой точки, словно пятно крови в
Кентервильском замке, на радость всем парням.
Надо заметить, что подобное упорство являлось чистым и совершенно излишним хулиганством, ибо личность дебютантки Наташи установить оказалось гораздо легче, чем автора дацзыбао. Мцыри – усадьба то ли бабушки, то ли тетки, то ли еще кого из родни великого поэта, из запущенного санатория превратилась недавно в столь же запущенный памятник культуры, и персоналу там было два с половиной человека.
Причем стоял этот обшарпанный Мцыри ровно напротив злополучного сельпо (с тем же, кстати, названием).
Даже придурок Савелий, с соседнего кладбища могильщик, даже таджики с ближних строек моментально догадались, о ком речь. В лермонтовском, с позволения сказать, “заповеднике” буквально на прошлой неделе приступила к работе уборщица Наташа, довольно изможденная тетка средних с первого взгляда лет. Конечно, никому бы в голову не пришло, что жилистое создание с чертами, точно полустертыми половой тряпкой, может как-то проявить себя на древнем поприще, хоть бы и районного масштаба. Если бы… Если бы эта Наташа сама не заявила о своем ремесле без всякого стеснения, причем именно на кладбище, заведя праздный разговор с Федором Ляпишевым.
Указанный Федор, парень не совсем молодой, но бедовый, гулял на кладбище от нечего делать. Там было солнечно и весело, народу много, бабы торгуют бумажными, ядовитых расцветок венками и букетами, все выпивают за помин и Федора угощают приветливо и от души, особенно по воскресеньям. А в тот день как раз состоялась родительская суббота, и кладбище вообще, я извиняюсь, кишело. Притом у Федора тоже лежат здесь все, кто можно и нельзя. Даже жена, бывшая конечно, отчего
Федор Ляпишев является вдовцом. Катя Ляпишева померла, смех сказать, от падения спьяну в канаву по дороге на станцию за пивом и хлебом.
Всю ночь они с Федькой пили, будучи дружной бездетной молодой семьей, и Катя поутру решила прогуляться, а заодно протрезветь.
Неожиданно ее неокрепшее сознание поразили багряные листья клена, нападавшие по обочинам. Потянулась собрать осенний букет – да и свалилась прямо мордой в подмерзшую лужу, пробила ледок тяжелым лбом и захлебнулась. А тридцатилетний Федька остался себе вдоветь.
Словом, на кладбище он находился с полнейшим правом и обязанностью.
И вот выпивает Федор на могилке жены Катерины, тут же мама его, покойница, отец, отцова жена (ох и курва, прости Господи), прочие