Рассказы
Шрифт:
А там, внизу, метель из тополиного пуха и старых писем стремительно заносит следы разрушений.
Когда до отъезда осталось два дня, гостья столицы решила покататься, наконец, /на этом знаменитом метро/.
На эскалаторе станции Белорусская-радиальная, куда вынесли силовые линии магнитного поля малахольной ее судьбы, Тата услышала вдруг напряженное гудение, какое можно услышать на пасеке или под мачтами высоковольтной линии. Тата различила в этом звуке плеск речной волны, шелест тростника, жужжание мухи, бьющейся в мутное стекло барачного окошка, женский голос, шепчущий на полузнакомом языке сонную песенку сквозь свист вьюги, скрип снега под валенками конвойного, скрип деревянных ступеней, скрип кроватных
Хлыст бровей, свист нагайки, косые скулы, топот табуна, визг орды…
…Тата воткнулась в тишину, как в вату. Встречные потоки разнесли их.
/
/
На заседании совета директоров Тимофеева прождали час. Сотовый молчал (в одной из урн Московского метрополитена имени В. И.
Ленина). Домашний автоответчик женским голосом с плохим произношением капризно предлагал оставить “message after the bip”.
На всякий случай связались с доверенным лицом из ФСБ. “Может, на дачу?” – высказал неплохую мысль необстрелянный директор из новеньких. “Херня, – возразили опытные директора. – За каким ему на дачу-то среди дня переться!”
Однако именно в эту как раз минуту Рустем Тимофеев выходил, смешавшись с толпой садоводов, на перрон станции “Расторгуево”
Павелецкой железной дороги, где за поселком городского типа, смердящем помойкой и выхлопными газами, можно было свернуть с шоссе на проселочную дорогу, а с нее сойти в поле с копошащимся вдали жуком-трактором, пересечь поле по комковатой сухой меже и войти в лесок. И леском, леском, сыроватой тропинкой, под чириканье и посвист невидимых птиц обогнуть пруд и выйти к косогору, куда взбегали одиночные связистки-березы, молнирующие донесения в деревню. С другой стороны деревня спускалась к излучине. В одном месте речка подмыла берег, устроив под обрывчиком с перфорацией стрижиных гнезд маленький песчаный пляж. Над этой белесой бровкой, оттопырив губу балкона, нависал дом. Простое соразмерное строение в два низких этажа, обшитое мореными досками, с плоской крышей и открытой верандой профилем на речку. От нее к пляжу вели ступени, выбитые прямо в глинистой почве берега в два человеческих роста.
Рустем не любил свою усадьбу в Жуковке, устроенную согласно представлениям жены о /барской/ жизни. Белая колоннада под треугольным портиком, две скобки лестниц с вазонами, лужайки, бассейн, несметные комнаты, штат прислуги, вощеные полы, шелковые маркизы на венецианских окнах, белый рояль, на котором никто не играл, ковры и портрет самой жены в виде несуразной нимфы на качелях, за который этот павлин Никас заломил 50 зеленых штук.
Дурная, хамская роскошь – Светочка обжиралась ею, как икрой и зимней клубникой, наголодавшись в своем Пермском театре оперы и балета, откуда Рустем вывез ее, дохленького лебеденка с детскими недоразвитыми грудками и затянутыми до раскосости глаз висками.
Светочка в тот год только окончила знаменитое училище и была дико трогательна, как все юные балеринки: шейка с выпирающим позвонком, мелкий выворотный шажок с носка на пятку, восторженные глазки и упоительный носик сапожком. Рустем жил тогда с двумя сыновьями-старшеклассниками. Первая жена безуспешно лечилась от алкоголизма на почве тоски и двухлетнего безделья в Париже, где
Рустем в начале своей
Рустем привез в Москву закоренелую пьянь. Четыре нарколога сколотили на ней приличный капиталец, что не помешало Ларисе Тимофеевой на официальном завтраке с французскими инвесторами (в ходе которого открывались широкие перспективы для молодого банка “Нура” и ее любимое розовое лилось рекой) – наклюкаться до полной бесконтрольности реакций и обоссаться в полном смысле этого слова, сползая с ампирного полукресла в стиле одного из ложных Людовиков.
Тут уж хищных наркологов сменили еще более кровожадные адвокаты, и после муторного развода Лариса была сослана в город Бостон, где ее следы затерялись в обществе анонимных алкоголиков.
Человек слова, Рустем со своей маленькой лебедью резину не тянул, хотя в венчании трепетной Светочке было решительно отказано. Но и невенчанная, молодая жена освоилась в момент, с упоением и пчелиным усердием (воспитанным в ней балетным училищем) взявшись лепить свои соты.
Рустем же, которому к сорока пяти годам многие стороны жизни осточертели и даже, можно сказать, обрыдли, избрал доступную ему, слава Аллаху, политику регулярных отступных, которыми откупался от домочадцев, и вот через верного мужика построил себе это партизанское убежище по-над речкой. Приют угрюмого скитальца, вариант рая, который заслужил конкретно он – в том самом, компромиссном смысле – не свет, но покой.
Верный мужик Толя Монахов по прозвищу Турок (полученному в детстве за большой крючковатый нос, дикий черный волос и общую ярость нрава) сорок лет назад возглавил их совместный побег из детского дома.
Чернявые, как братья, только Руська тонкий, как прут, а Толик плотный и кривоногий, – пацаны и считались братьями, и беспризорная их дружба была что черный сухарь: каменной крепости. Многомесячный путь лежал от поселка Малые Шахты Карагандинской области до Москвы и включал все возможные виды транспорта плюс верблюдов. Тогда, в начале их голодного и страшного – с кровавым поносом, вшивыми ночлегами, обмороженными ногами, угольными платформами, облавами – путешествия Руське шел десятый, Толику же стукнуло четырнадцать. Но вот уж тридцать лет, как верный Толя сложил с себя полномочия старшего товарища и учителя жизни.
Однажды Турок, уже взрослый вор, по-глупому засыпался на грошовом магазинном деле. Дело попало к следователю, у которого, на беду, имелся “висяк” – убийство инкассатора, совершенное в том же районе.
Следователь радостно связал его с новым ограблением и настряпал кучу эффектных улик. Толе Монахову засветило от десяти до пятнадцати, если не похуже.
Молоденький Руська вызнал через московских татар все про легендарного Хана, парализованного владыку мусульманского криминала в радиусе Ленинград – Астрахань. Хан, как выяснилось, состоял в близком родстве с влиятельным лицом из российского муфтиата. Выучив для начала наизусть девяносто сур Корана, Рустем добился приема у этого имама и после четырехчасовой беседы о природе откровений
Магомета был удостоен перстня с небольшим агатом, а также снабжен рекомендательным письмом к Хану в Казань. “Я помогу тебе, моя умница, – сказал Хан сладко, и его жирное безволосое лицо растеклось в медовой улыбке. – Но уж и ты выполни, сынок, мою просьбу, не откажи старику…” – и Хан вновь весь так и залучился лаской. “Мои люди, – сказал он, – доставят тебя в Баку, там получишь для Хана посылочку. Сделаешь?” Рустем пожал плечами: “Постараюсь”. – “Ты уж постарайся, – огромная подушка ханского тела заколыхалась от смеха.